книга лежала на письменном столе. Иван сидел за столом на неудобном стуле, увлеченно читая.
Страница двести четвертая…
«Фёдор Михайлович, даже вам не вообразить, что за дыра. Спрашиваете, зачем я из Петербурга туда ехал? Из простого человеколюбия. У них просто нет присяжных поверенных. И дело несказанное. В газетах, конечно, не напишут. Скроют. Подсудимый мил до ужаса. Вихраст, юн и лопоух. Помните, конечно, что сотворил. Смотришь на него, и совсем не верится. Ему молочко пить. Если бы хоть мысль, хоть теорийка пряталась в его несчастном мозгу, я бы понял это. Ну, к примеру, вообразите — юноша ради великого в жизни, что он себе насочинял, убил бы, скажем, помещика или чиновника. Я бы понял, я бы знал, что сказать в процессе. Идеи нынче в моде. Но идеи никакой. И в самом городишке никакой идеи нет. Одна улица, заслуживающая так называться. Переходит в тропинку от реки до усадьбы местного сразу всего. В усадьбе всё и случилось. А как, что… Он толком и рассказать не может. Каждый день по барскому парку имел обыкновение шляться без дела. Говорит, что вечером парк стал «сам не свой». Как это, спрашиваю. А он только и твердит, что «сам не свой». Деревьев много, дескать! Каково вам, Фёдор Михайлович? Людей покромсал с такой жестокостью, что и описать не могу, потому что деревьев много… И ни слова о том, зачем. Не спрашивайте меня, друг мой, зачем, ради чего взялся за дело это безнадёжное. Скучна жизнь. Вдвойне скучна жизнь законника. А тут случай задуматься. Не писал бы об этом никому, но вы, Фёдор Михайлович, поймёте. Толкового, конечно, не скажете. Не бывает об этом толкового. Я не для ответа, а ради вопроса пишу вам. Вы любите такими вопросами мучиться. Извольте. Большим крестом делюсь с вами, дорогой мой. А, если, по совести, то сколько же резонов нешуточно взять в руки топор!».
Страница двести пятая…
Взявшись за краешек книжного листа, Иван чуть не оторвал его – так вздрогнул от раздавшегося рядом ревущего звука. Пылесос! Мать решила прибраться в комнате. Иван зажал уши и уперся в края страниц локтями. Стало ещё неудобней, но он почти демонстративно продолжал читать, пытаясь сосредоточиться. Нашествие, тем временем, не прекращалось: рёв медленно наползал агрессивно и, наконец, подобравшись вплотную, стал невыносимо громким. Но резкий голос матери все же пробился через него:
– Ноги убери!
Иван послушно поджал нескладные длинные ноги, упрямо не отрываясь от чтения.
Страница двести пятая!..
– Что у тебя тут за гадюшник? Вещи валяются, на столе черт-те что! Сколько раз я просила…
Вера Сергеевна с гримасой отвращения указала глазами на скомканные рубашку, джинсы и носки, жалко сгрудившиеся на смятой простыне в углу кровати. Окинула взглядом всю комнату, демонстративно заглянула под стол.
И, победно прищурившись, указала на большое красное пятно.
– Вань, ну просила же не есть в комнате. Что ты там пролил? А ну марш на кухню за тряпкой!
Страница дв… Чёрт!
Когда Иван вернулся из кухни, мать уже взгромоздила стул на раскрытую книгу, отвернула ковер – и продолжила деловито пылесосить.
Не зная, как просочиться мимо нее, не вызвав новый поток обвинений, Иван беспомощно замер в дверях. Тряпка свисала до пола и неприятно пахла.
Бросив на сына нарочито измученный взгляд, мать выключила пылесос, выхватила у него тряпку и с театральной тщательностью принялась мыть пол.
Иван, вздохнув, вышел в тесный коридор.
Постояв немного в задумчивости, обулся. Накинул светло-бежевый плащ, бесспорно ему великоватый. В спину донеслось:
– Куда собрался? Матери помочь не хочешь?
– По-моему я тебе тут только мешаю!
– Хорошо, придешь – разберешь свою комнату, шмотки свои постираешь. И на обратном пути в магазин бы зашёл… Иди уже, гулена.
В лифтовом холле пятого этажа вот-вот сдохнет тусклая лампочка…
Раз ступенька. Два, три, четыре, пять… На пятой ожидаемо чувствуется вонь от мусоропровода… Пять, шесть, семь, восемь… Под ногами захрустел мусор, не попавший по назначению….
Три шага. Раз ступенька. Два, три, четыре, пять, шесть, семь…
Пересчёт ступенек дарил Ивану уверенность и спокойствие. А ежедневная перепалка с матерью на тему житейских мелочей была частью обязательного ритуала. Он к этому привык.
На скамейке у подъезда – три соседки-старушки. Едва успел Иван, не здороваясь, отойти от них на десяток шагов, как за спиной послышалось приглушенное:
– Трудный парень. Как Верка с ним только живет! Не учится, не работает…
Конец фразы утонул в шуме Н*ской улицы. Или он просто не захотел его расслышать.
Направлялся Иван в городской парк у реки. Темной воде, тихо плескавшейся возле набережной, можно было излить все, что у него на сердце.
Парк разбили на месте бывшей дворянской усадьбы. До революции ей владел какой-то помещик из прогрессивных и размашистых: не то заводы ему принадлежали, не то рудники, а может, и то, и другое. Имение свое он обустроил со всем тщанием. Сейчас