статуэтку?»
Он резко нажал на пульт. Экран погас, но темный прямоугольник продолжал светиться призрачным контуром, словно выжженное пятно на сетчатке. Поднявшись, Ю.Б. прошел по комнате, ступая на определенные доски, которые не скрипели – детская привычка, сохранившаяся с театрального общежития, где сосед снизу колотил по батарее при каждом шаге. На полке поблескивали отечественные награды – «Ника» с неестественно вывернутыми крыльями, «Золотой орел» с облупившимся краем постамента. Ю.Б. провел пальцем по крылу одной из наград, собирая пыль, скатал ее в шарик и растер между пальцами.
«Ника хранится в коробке из-под обуви, а «Оскар» – в специальной витрине с подсветкой», – мелькнуло в голове. Именно такую витрину он видел в доме американского режиссера, куда его приглашали на ужин после фестиваля. Хозяин, забыв о собственной статуэтке, долго расспрашивал о России, употребляя словосочетание «ваша самобытность» с таким выражением, будто говорил о неизлечимой болезни, которой можно только сочувствовать.
Где-то за стеной сосед включил дрель. В воскресенье. В час ночи. Обычно Ю.Б. стучал по батарее обратным концом швабры, но сегодня звук казался уместным – металлический скрежет ввинчивался в мозг, заглушая бесконечный диалог с самим собой.
Ю.Б. остановился перед старинным зеркалом в потрескавшейся деревянной раме, доставшимся от бабушки. По краям стекло покрылось слепыми пятнами – ртуть отслаивалась, создавая эффект рваной, изъеденной плесенью карты. Он вгляделся в свое отражение: щетина, набрякшие мешки под глазами, взгляд, напоминающий взгляд пойманной в банку осы – металл, бьющийся о стекло.
Ю.Б. резко провел рукой по лицу, будто стирая невидимую паутину, и тут заметил странность: рука в отражении двигалась чуть медленнее, создавая эффект запаздывания, как при плохой синхронизации звука с изображением. Ю.Б. моргнул, и зеркальная поверхность подернулась рябью, словно стояла не в раме, а в камышах осеннего пруда.
Когда рябь улеглась, из зеркала на него смотрел человек в черном сюртуке – коренастый, с вьющимися волосами и баками, с лицом, на котором досада и насмешка смешались в причудливой гримасе.
– Чего уставился? Будто привидение увидел, – произнес Пушкин голосом, в котором ожидаемая велеречивость сменилась хрипловатым, чуть надтреснутым тембром с легким южным акцентом. – Или ты думал, я должен говорить пятистопным ямбом?
Он потрогал себя за кудри жестом, совмещающим нарциссизм и раздражение:
– Просадил вчера двести рублей в карты и сегодня пишу, как проклятый – долги, батенька, жена требует на новое платье, а тут еще цензоры мои строки кромсают… – он вдруг рассмеялся. – Но вижу, у тебя тоже физиономия кислая, словно сливу неспелую надкусил. И скажи мне, что это за адская машинка? – Пушкин кивнул на телевизор.
Ю.Б. открыл рот и закрыл его, как рыба, выброшенная на берег. Ощущение реальности ломалось, превращая комнату в театральную декорацию, где куски стен могли в любой момент рухнуть, открывая закулисье.
– Ты – Пушкин, – произнес наконец Ю.Б., чувствуя себя дураком.
– Редкая наблюдательность, – Александр Сергеевич саркастически приподнял бровь. – А ты, судя по унынию, актер, не получивший роли. Что? Обошли при дворе? Или публика не хлопала достаточно громко?
За спиной Ю.Б. странно зашелестело – он резко обернулся. Страницы книги на столе перелистывались сами собой, рывками, словно под порывами ветра из несуществующего окна. Страница открылась на «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», и буквы, казалось, выпирали из страницы, как вздувшиеся вены на предплечье.
– А, «Памятник»! – Пушкин фыркнул, как рассерженный кот. – Знаешь, сколько государь заплатил за него? Ни копейки! Зато потом – медаль на шею и похлопывание по плечу, мол, какой хороший мальчик, восхваляет свершения наши. А я после писал в дневнике, что «Памятник» совсем о другом! – он вдруг понизил голос почти до шепота. – Честно тебе скажу: в те дни, когда получал милости государевы, я и сам верил ненадолго, что это и есть признание. А потом… – он махнул рукой.
Ю.Б. выдохнул, ощущая, как лопается натянутая между лопатками пружина. Каноническая статуя поэта на Тверском бульваре превращалась в человека – язвительного, наполненного противоречиями, слишком живого для бронзы.
– Я хотел бы понять… – начал Ю.Б., но Пушкин перебил его, нетерпеливо взмахнув рукой:
– Понять? Тут и понимать нечего! – он заходил туда-сюда, словно был заперт в собственной комнате, а не в зеркале. – Они держат нас, как собак на случке: то поводок натянут, то ослабят. Медаль повесят, пенсион дадут, а потом – цензурным ножом по живому! – он подошел к самой грани зеркала и прижал ладонь к стеклу. – Иди сюда, актер. Хочешь увидеть, как это – быть признанным и непризнанным единовременно?
Ю.Б., сам не понимая зачем, прикоснулся к зеркалу. Стекло под пальцами стало мягким, как подтаявший лед. Комната вокруг подернулась туманом, в ушах зашумело, будто он нырнул в воду с высоты, и звуки стали глухими, подводными.
В ноздри ударил запах полыни и сургуча. Ю.Б. моргнул. Он сидел за столом в кабинете с оклеенными зелеными обоями