/p>
Был этот мiр глубокой тьмой окутан.
Да будет свет! И вот явился Ньютон,
Но Сатана не долго ждал реванша,
Пришел Эйнштейн – и стало всё как раньше.
С. Маршак.
Война – это мир…
Д. Оруэлл, «1984».
И увидел Господь, что велико развращение
человеков на земле, и что все мысли и помышления
сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь,
что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем.
Бытие, 6:5,6.
Бобби перегнулся через стойку,
чтобы его никто больше не слышал.
– Вы только не шарахайтесь, – сказал он. –
Пусть вас не смущает размах. Нужно дерзать, Том.
Давайте напишем с вами конец света. –
Он выдержал паузу. – В натуральную величину…
Э. Хемингуэй, «Острова в океане».
Что же ещё столь пагубного в редакционные умы беларуского1 толстого, иллюстрированного – по западной кальке! – журнала образца 1997 года я успел посеять?
То, что всем нам не так уж и много надо от жизни: простой пищи, простой одежды, простых друзей (не числом в миллион душ), супругу (супруга), деток, внуков, правнуков. И ещё не помешало бы иметь крепкую, без протечек во время непогоды, крышу над головой. Ну так не я первый, кто об этом сказал.
Во время бесконечных редакционных перекуров о какой только бредятине мы не говорили: о связи либидо и творческих кризисов; о гонорарных сетках в разных СМИ; о процентном соотношении профессионалов и непрофессионалов в любом деле; о несоответствии того, что происходит в жизни, с тем, чем обычно кормят газеты и журналы, радио и телевидение своих читателей, слушателей, зрителей.
Хотя стоп: одно событие – из ряда вон, как сказал бы профессор Воланд2! – числилось за мной.
Событие это было подобно метафорической шаровой молнии, которая образовалась в редакции из ничего, но не исчезла опять в никуда, а продолжала висеть под потолком, медленно-медленно перемещаясь вокруг люстры из пяти плафонов, не работающей никогда по причине её неисправности.
А началось всё с того, что Дима пожаловался на нехватку тем. И под этим предлогом Лолита Михайловна, наша суровая редакционная шефиня, тюкает его изо дня в день.
– Все шишки на мою голову… – нахмурился он. – Нет, видите ли, значимых тем, чтобы они захватывали! Чтобы они могли парализовать читательскую аудиторию! Всё, что я делаю, «настолько затасканно, что вызывает зевоту». Может, начать писать про Холокост? Или про кровавого Сталина? Или про гадкий СССР и поганую Рашку, чтобы всё было в ажуре? И дурью впустую не маяться.
– Или про педерастов, – сказал я. – Тема «актуальная». И «незатасканная».
– Или про лесбиянок. Мне девочки более симпатичны, чем мальчики.
Я, без какой-либо задней мысли, его успокоил:
– Да, тем кругом – валом. Причём все они на поверхности. Надо их только увидеть.
– Ну конечно, – уныло ответил Дима: мол, языком трепать – не мешки таскать. И спросил с вызовом: – Ну например?
– Что например? – не понял я.
– Ну назови любую тему, чтобы она была на все времена. Только чтобы на все.
– Да, пожалуйста. Готов записывать?
– Как юный ленинец: всегда готов!
– Давным-давно… – начал говорить я.
– Очень давным-давно? – с нескрываемой иронией перебил меня Дима.
– Очень, – спокойно ответил я.
– Итак.
– Возможно, что при царе Горохе или того раньше, я был – случайно – очевидцем одной драки. Я был – случайно – её участником. Я остаюсь участником её до сих пор.
– Это как это? – ошарашенно вытаращил глаза Дима. – Она не закончилась?
– Ну ты же сам просил тему, чтобы «на все времена». Драка была в прошлом. Она идёт сейчас. И она будет продолжаться в будущем. Пойдёт?
Дима кивнул головой.
Тему своей истории я определил так: Страх.
– Страх? – переспросил он.
– А что может сильнее страха парализовать человека? А кого-то – есть такая дикая гипотеза, – и осчастливить.
Дима озабоченно почесал затылок.
Город. Летняя ночь. На улицах ни души, как после нейтронной бомбы.
Как будто мы знаем, как бывает после нейтронной бомбы.
Дома, обычные, многоэтажные, а также небоскрёбы из стекла, металла и бетона, с чёрными глазницами окон целы и невредимы. И фонари светят. И светофоры работают. И автомобили брошены у обочин, и все они с ключом в замке зажигания: если хочешь – садись в любой и катайся, сколько душе угодно.
По этому городу шли двое – Он