Лоскутки для Евы. Карина Демина

– клялся он, бил в тощую грудь кулачками, отчего морщился кургузый баженов пиджачишка. – Зрю! Идеть!

      Он простирал руку, расчесанную докрасна, и рыжеватые волоски, покрывавшие ее густой шерстью, прилипали к ранкам.

      – И главное, харя-то! – Бажен разводил руками, вырисовывая звериную харю, и бабы у колодца жалостливо охали.

      Кого жалели, Бажена ли, уж который день пребывавшего в немалом возбуждении, или же себя, Ева не знала. Она вообще по малости лет знала немного, да и о том, памятуя бабкины наставления, предпочитала помалкивать. Хотя люди все равно Еву сторонились, за глаза байстрючкой звали и частенько издали крутили фиги, чтоб, значит, не задело их Евиным взглядом. А она ведь не нарочно родилась такой, несуразной, словно из лоскутков сшитой. Прядка рыжая, прядка русая, и черные, горелые, в Евиной гриве попадались. Кожа на лице белая, веснушчатая, руки же темны – прикипел к ним летний загар. Но хуже всего – глаза. Левый зеленый, с желтыми крупинками, правый – не то серый, не то голубой.

      Нехорошие.

      – А идеть-то Зверь споро, – Бажен с поклоном принял ковшик с молоком, который подала сердобольная старостиха. Дебеловатая баба с обвислыми грудями, она жалела всех, и мужа, и мужнина бездвижного отца, и деток своих, коих народилось десятеро, и Бажена, и даже Еву. Порой, когда никто не видел, старостиха проводила по разноцветным Евиным волосам широкой ладонью да приговаривала:

      – Сиротинушка ты… бедолажная.

      От женщины пахло навозом и еще курятником, а к широким шерстяным юбкам ее прилипали козьи рожки череды.

      – И знать, быть году проклятым! – выдохнул Бажен и молоко выпил в три глотка, только кадык на шее задергался.

      Бабы охнули. А Бажен, слизнув пенку с губ, усы отер.

      – Вот поглядите! – он покосился на низкое набрякшее тучами небо. – Вострубят!

      Ева хотела послушать еще, но завидела бабку, которая ковыляла к забору с хворостиной в руке. Эх, уходить придется, а Миха-враг притаился за колодезным срубом, сел, обнявши одноглазого кошака, слушает… и знать будет больше Евы.

      Обидно.

      Ева из вредности кукиш скрутила, от которого Миха отвернулся, нос задравши, будто бы и нету ему дела до всяких тут… как и батьке егоному. Но если Михи Ева нисколечки не боялась, то Михей-старший – дело иное. Он, да еще староста, людей к Зверю водили, и если староста после каждого раза принимался пить и жалиться на судьбу, то Михей садился на лавку да молча веревки перебирал.

      Жуть.

      – Сколько тебе раз говорено было не лазить, куда не просят? – бабка переехала хворостиной по плечам, и Ева скривилась, захныкала, зная, что хныканья бабка не любит.

      Вот и сейчас хворостину выронила, прижала к себе да принялась гладить, утешая.

      – Не надо сюда ходить, Евонька, не надо… – шептала она.

      Отчего?

      Этого Ева понять не могла. Вообще порой сам мир казался ей странным, тоже лоскутным, но из-за людей. Вот бабка, она – кусок старой холстины, прохудившийся, с истрепанными краями да дырой, которую наспех зашили грубой черной нитью. Старостиха – полотно, некогда мягкое, беленое, с остатками былой вышивки, но яркие некогда нити выцвели, распались, торчат хвостами. Старый Бажен – грязный и засаленный кусок, кривобокий, никчемный, но и выкинуть такой жалко. Вилийка-пророчица – та кожаный лоскут, навроде как от старой дедовой куртки. А вот Миха-враг, он яркий, быть может, нарядного красного цвета, как платье старшей старостиной дочки, которая та на свадьбу надевала.

      Следовало признать, что лоскут-Миха Еве очень даже нравился.

      – Ба-а-б, – Ева дернула старуху за юбку, которую та по старой привычке высоко подобрала, чтоб грязью не заляпать. – А, баб, скажи, откуда Зверь взялся?

      Старуха остановилась, переводя дух.

      Ну и чего она спешит? Можно подумать, в избе ее, по самые окна в землю вросшей, ждет кто? Никого ведь. Еще зимой последнюю куру зарезали, когда Ева прихворнула. А коза весною слегла, да как старуха ни пыталась поднять, не встала, издохла.

      Козу было жаль.

      И бабку, которая плакала насухо, терла кривоватое, морщинистое лицо ладонями.

      – Его Господь послал, – сказала бабка, оглядываясь, словно опасаясь, что слушает кто.

      Но нет, пустая улочка, глухая. Дома стоят заколочены, заборы покосились. Только их-то с бабкою изба и уцелела. Скрывается в самом конце улочки, к ограде жмется, будто прячется.

      – Зачем?

      – За грехи людские, – бабкины пальцы вцепились в ухо, дернули. – Помолчи.

      Ева и замолчала, до самого дома молчала, обижаясь. И даже когда бабка налила кислых крапивных щей, сдобрив их сметаной – откуда только взяла? – от миски отвернулась.