овые пакеты. В таком виде лакомство будет ждать своего часа в морозилке.
Приготовление пельменей длится несколько дней. Бабушке за восемьдесят, она двигается медленнее, чем десять лет назад, но все равно не торопится. До наступления Нового года бабушка слепит более трехсот пельменей, которыми будет угощать внуков и детей.
Ни один из пельменей бабушка не сварит себе – все для нас. Бабушка – жертвенница, никогда не жила для себя
Из дома бабушки слышен гудок поезда, в котором мы торопимся к ней на зимние каникулы. С братом и мамой едем из Перми в небольшой городок Лысьва, дальше – сорок минут на «бичевозе»1 по глухой тайге, и вот мы в поселке Невидимка. «Здесь только охотники живут», – слышу я наблюдение одного из пассажиров, когда поезд останавливается на станции. Сугробы и узкая тропка ведут нас к магазину и почте, впрочем, как в любой деревне или селе, а уже следующие несколько дорог – к домам. В действительности, поселок был не таким уж маленьким – около тысячи жителей. С годами численность Невидимки снижалась: старики умирали, молодые уезжали. Оставались патриоты-односельчане – они заводили семьи, рожали детей. Правда, таких были единицы.
В 1977 году, в год моего рождения, бабушка переехала в поселок Невидимка из более глухого местечка с названием Половинка. Уже через полгода я впервые навестила ее, точнее, к бабушке меня привезла мама и оставила погостить почти на год. Мы подружились, полюбили друг друга. С тех пор я стала настолько частым гостем, насколько это было возможно для моих родителей. Маме нравилось у бабушки, и мы ездили почти каждый месяц на выходные, на все праздники. Позже, в школьные годы, я проводила в Невидимке все каникулы и со временем добиралась самостоятельно – маршрут был несложный, освоила его без труда.
Когда мне было пятнадцать лет, мы провели с бабушкой целый летний месяц. Изо дня в день она хлопотала по хозяйству, с утра до вечера была на ногах, измеряя шагами площадь своей маленькой квартирки в доме на три семьи, в котором занимала комнату и кухню. Были еще и сени – вроде прихожей, располагающейся от входной двери до жилого помещения, – но они не отапливались, поэтому там всегда было студено, даже в теплые дни, и бабушка использовала сени как хранилище для консервов.
В холодные месяцы она просыпалась до шести часов утра, чтобы затопить печь. Дрова были подготовлены еще с вечера, так что не приходилось выходить на улицу в суровый мороз. Я спала на сундуке возле печки. В ногах стоял стул, поэтому спальное место получалось вполне приличным. Просыпаясь от жара, исходившего от печи, я всегда успевала к завтраку. Если сон мой вдруг затягивался и стрелка часов переваливала за девять, бабушка начинала греметь, чтобы скорее меня разбудить, перекладывала вилки и ложки с одного места на другое. Если это не помогало поднять меня с импровизированной кровати-сундука, то в ход шли кастрюли и сковородки. Грохот кухонной утвари по шкале децибелов был намного выше, чем от столовых приборов, поэтому, за редким исключением, я просыпалась. Если и это не помогало, применялись ведра, иногда с водой. Бабушке срочно нужно было налить что-то из ведра в другую емкость, а у меня случались, что естественно, позывы в туалет, и я просыпалась. Эдакая бабушка-хулиганка. Я никогда не злилась на ее поступки, скорее, меня это даже забавляло. Несмотря на то что бабушка была достаточно откровенным человеком, без особой жалости к другим, меня до определенного возраста она берегла.
В далекие годы бабушка, когда она еще была молодой женщиной Марусей, тоже просыпалась рано, а летом, особенно в знойную жару, бывало и в четыре утра. Так рано поднималась затем, чтобы проводить коров на пастбище. За час до полудня пастух гнал буренок обратно, чтобы они пережили испепеляющую жару в сарае, а не под палящим солнцем в открытом поле. На Урале лето всегда жаркое, а зимы – суровые. Каждое время года здесь по-своему красивое: не бывает дождей в январе, как, например, в средней полосе России, или десяти градусов тепла в июле – только тридцать. Все просто и понятно, без сюрпризов.
У бабушки всегда было две коровы. Даже в годы советской власти, когда коммунисты отбирали у людей скот для сдачи в колхоз, бабушкиных коров не забирали – по причине многодетности. Однако обязали каждый месяц приносить в детский сад килограмм сливочного масла. В детский сад – значит, на нужды детей, хотя у бабушки было своих десять. Не принесешь так называемый оброк в килограмм масла – посадят. Арифметика простая, бабушка не спорила. Спорить и отстаивать свои права было бесполезно. Она исправно приносила сливочное масло, предварительно купив его в магазине. Бабушкины коровы не успевали снабдить ее семью молоком, сметаной, маслом, тем более чужих детей. Даже двум буренкам такая ноша была не под силу.
Бабушка, однажды устроившись в леспромхоз и поработав там около года, уволилась и осталась дома – на хозяйстве. Дед очень волновался за нее: в то время если опоздал хоть раз на работу – новая власть может посадить, несмотря на количество детей в семье. Дед боялся остаться один с большим потомством, поэтому бабушка после леспромхоза уже не работала. В течение всей жизни бабушка и дед нуждались, но, несмотря на это, свободу ценили.
В тяжелое время они жили.