омой. Путь его был наполнен созерцанием. Ветви высохшей сакуры давно покрылись таким толстым слоем инея, что невозможно было отличить его от снега. «Морозы совсем не за горами», подумал Мисима. То, что покрывало деревья, хрустело и под ногами – Мисима опустил голову вниз и увидел озябшего котенка. Он погладил его и залез в карман – там был припасен кусок ветчины, старой и прогорклой. Зачем он таскал его целую неделю, Мисима не знал, но был твердо уверен, что делает правильно, и этот никчемный и непригодный в пищу кусок мяса ему еще сослужит добрую службу. Он оказался прав – котенок набросился на него как лев на добычу, и проходя дальше, Мисима оставил своего меньшего брата пребывающим в чувстве глубокого удовлетворения.
В магазине Мисима долго стоял возле стойки с саке.
– Саке… – повторял он, вызывая неодобрительные взгляды продавщицы. – Саке… – Потом что-то смешное навеял ему этот повтор, и он произнес уже глубже: – Ссссссссаке…. – И сам рассмеялся сказанному.
Бутылка саке была дешевой – для Мисимы настали не лучшие времена. Он успокоил себя тем, что «закуска, – как он говорил, – градус крадет», а на оную денег и вовсе нет. Зато вечер крайнего дня пройдет для него в относительно медитативной обстановке. Положив бутылку в худую сетку, Мисима заспешил домой, опасаясь, что ручки у сетки вот-вот оторвутся, и планам его не суждено будет претвориться в жизнь.
Дома Мисиму ждала его тян – женщина крупная и воинственная. Он давно дал ей имя. Ее звали Азэми – цветок чертополоха. Такая же красивая, но такая же пустая, подумал Мисима, без слов приближаясь к ней, чтобы поцеловать.
Оба не спешили здороваться.
– Получка была? – не с привычной уже агрессией, а скорее с усталостью в голосе спросила Азэми.
– Сказали на той неделе…
Она грустно уронила лицо в ладони. «Плакать не будет, – подумал Мисима, и оказался прав, – давно уже не плачет. Больше эмоций, чем души».
– Давно сказала тебе – увольняйся…
– Пытался, – обреченно произнес Мисима.
– Ты? Ты пытался? Что ты сделал для этого? – она и вправду не плакала, но глаза Азэми выражали такое горькое непонимание, даже недоумение. Она думала так:
«Наверное он не любит меня. Ведь любовь измеряется не словами, а делами. И хоть он говорит о своей любви на каждом шагу, но ведь ничего не делает для меня, даже самого малого… Пусть не для меня – для нас, для того общего, что нас объединяет и что позволяет говорить о нас как о семье… Разве что его гостевые прикосновения… когда при людях он позволяет себе гладить мою грудь… Но разве в этом соль любви, ее центробежная сила?..» Она не успела ответить на свой вопрос.
– А я им заявление написал, – сухо процедил Мисима.
– Заявление? О чем?
– Что увольняюсь.
– Ну и что?
– Завтра общее собрание. Рассматривать будут.
Азэми улыбнулась. Мисима подошел к ней вплотную и провел рукой по изможденному, измученному лицу.
– Ты так давно не улыбалась…
– Наверное, поводов не было, – она взяла его руку и нежно поцеловала в самую ладонь.
– А сейчас? – губы Мисимы начали расплываться в улыбке – той самой улыбке, которая была так свойственна Мисиме и без которой он не мог прожить и двух часов. Улыбка обнажила его редкие зубы, но выдала ничем не скрываемую теплоту, радость, которая свойственна была ребенку. Азэми вспомнила эту радость – ту самую, по-детски наивную, за которую она – женщина старше его на 12 лет – полюбила его тогда.
– А сейчас я снова счастлива.
Мисима перевел взгляд на ее грудь. За взглядом последовала рука.
– Чего бы ты сейчас хотел? – щеки Азэми зарделись розовым цветом.
– Айда? – игриво повел бровью Мисима.
Спустя несколько минут они предались любви. Мисима ласкал нежные и податливые ее телеса, поглощая жар материнского чувства, отдаваемого Азэми, принимая его, как и тогда, несколько лет назад, за первозданную, искреннюю любовь. Право, он готов был отдать ей все золото Вселенной, когда она, забывая обо всем, заходилась в истошном крике под его напористыми и резкими движениями… А потом, когда все закончилось, он снова закурил и задумался о вечном…
В дверь постучали…
– … Ну да, ничего удивительного, – говорил Нигицу, распивая саке. Вообще-то его звали Степан, но Мисима уже давно звал его Нигицу. Сам не знал, почему.. – Когда порешь, города отдаешь, а отпорол – и деревни жалко.
– Нету в тебе, Нигицу, мать твою, культуры, – говорил Мисима, затягиваясь папиросой и глядя собеседнику в глаза.
– А? – нет, Нигицу хорошо слышал, но иногда этот вопрос в его устах словно бы призван был сказать Мисиме, что тот не понимает глубинного смысла его слов.
– Это ж-так саке, вещь благородная, а ты… Ну как ты пьешь?
– А как? Обыкновенно…
– Цедить надо. А ты залпом отхерачил уже третью рюмку.
– А сам-то? –