вадцати-тридцатилетний человек не вынес бы событий такого масштаба. Его бы это убило. У Кушнера есть стихи о том, что ни один взрослый смельчак не вынесет такого страха, который ребенок выдерживает во время контрольной. Детство – огромное увеличительное стекло. У детства глаза велики. Все события до тринадцати-четырнадцати лет воспринимаешь с десятикратным, а то и стократным увеличением. Друг не позвал на день рождения – катастрофа, у отца болит голова – конец мира, девочка хихикает – предательство. Никакие страсти потом не доводят человека до такого исступления и не оставляют таких глубоких шрамов. Вот про это и пишет Минаев. Его герои – титаны, мученики, борцы, первооткрыватели, спасители человечества, низкие лгуны, великодушные покровители, благородные разбойники. И мир в его книгах так же огромен, каким он бывает в детстве, и только в детстве. Мы ведь любим эту пору и тоскуем по ней не потому, что у ребенка все уж так хорошо. Напротив, его жизнь полна трагедий, подвигов, отчаяния, несвободы и борьбы. Но ценишь-то ведь не счастье, а масштаб, не комфортность, а первосортность. В детстве все самого высшего сорта, потому что в первый раз. Очень немногое – запах осенних листьев, или цвет заката, или голоса во дворе, – способно вернуть нам то чувство масштаба, то есть самое подлинное ощущение детства. Времени, когда все еще было по-настоящему. Вот Минаев каким-то образом это сделал. Он вырос, то есть научился внятно рассказывать о пережитом и передуманном, – но мир вокруг него не уменьшился. Он так до сих пор и существует среди огромных лопухов и жуков, рядом с полубогами-родителями и героями-сверстниками. Поэтому его книгу будут читать и через двадцать, и через тридцать, и через сто лет. Дети – с благодарностью за понимание. Взрослые – с благодарностью за возвращение.
Дмитрий Быков
Брат
Однажды родители вошли в мою комнату, взявшись за руки, как маленькие дети. Такого, честно говоря, я давно уже у них не видел.
– Слушай, Лева, – сказал папа весело и как-то немного грубовато, – знаешь что… Нам тут с тобой поговорить надо.
Я посмотрел на маму. Она почему-то ужасно покраснела.
– Ты как насчет брата или сестры? – улыбаясь, сказал папа. – В смысле, хочешь братика или сестренку?
– Вот те на! – удивился я и тоже мучительно покраснел. – Вы чего, с ума, что ли, сошли? У нас же квартира маленькая, вы же сами говорили!..
Мама расстроилась. Она, конечно, ничего не сказала, но расстроилась.
– Я же тебе говорила, – прошептала она. – А ты не верил.
Папа досадливо поморщился на эти ее слова и сказал:
– Лева, я что-то тебя в буквальном смысле не узнаю. Ты что, против, что ли?
Тут я все понял, отвернулся и сказал:
– Ничего я не против. Как я могу быть против брата или сестры? Просто вы меня не спросили и спрашивать не собирались. Понятно?
Папа сел на мою кровать и растерянно потер руки.
– Лева! – сказал он. – Ну зря ты. Напрасно ты так. Ну подумай сам, как я мог тебя спросить?
Тут папа тоже мучительно покраснел.
– Сима, хватит! – сухо сказала мама. – Давай оставим его одного. На некоторое время.
И я остался один. На некоторое время.
…Мысли в голове вертелись довольно странные.
Им меня мало. Мало им меня.
Во дворе большими унылыми кругами ходил Колупаев. Он смотрел в мою сторону, но я точно знал, что с наступлением темноты через окно меня не видно – только темное стекло, и все. А свет я не зажигал.
Не хотелось.
«Уйду, на фиг, из дома. Пусть тут занимаются чем хотят», – угрюмо думал я.
Стыд сменился другим чувством – унылым равнодушием. Я вдруг понял, что для родителей, раз они решили завести маленького, я – уже не маленький. Напротив, я для них – уже совершенно большой.
Мне не хотелось быть большим. Большие вечно должны кого-то о чем-то спрашивать, куда-то идти и чего-то добиваться. А я этого ничего не хотел. С другой стороны, маленьким сюсюкающим ребенком я уже тоже быть не мог.
Я лег на кровать и стал вспоминать что-то смутное, давнее.
Вспомнилась только какая-то соска, бутылка.
Тьфу.
Я вышел в большую комнату.
– А я думала, ты спишь! – испуганно сказала мама.
– Мам, можно я пойду погуляю? – сухо спросил я.
– Иди! – так же испуганно разрешила она. – Только недолго, пожалуйста. А то уже темно, я буду волноваться.
– Да ладно, – буркнул я себе под нос, зашнуровывая ботинки. – Будет она волноваться.
Двор был пуст. Колупаев, не дождавшись меня, ушел. Впрочем, это, наверное, было даже лучше. Я присел на лавочку и поразился. Передо мной был какой-то совершенно новый мир. Одинокие машины гоняли по одиноким улицам. Одинокая луна висела в одиноком небе. Все вокруг были тоже совершенно одинокими, – если посмотреть на вещи более глубоко.
Одинокая кошка грелась возле котельной.
Я