трудом поборол этот преступный зуд в руках. Потом опять были знакомые угрызения. Представив себе Ярославу полузадушенной, я испытывал мучительное чувство жалости и стыда. Так-то я собирался отплатить этому человеку за его невинную привязанность ко мне!
Я мечтал о ребенке. Если наряду с материнским в природе существует еще и отцовский инстинкт, то я им наделен. Но после женитьбы мое желание стать отцом было усилено чисто практическими соображениями: рождение ребенка должно было ослабить смертельную хватку Ярославы, отвлечь ее от меня, дать мне передышку. Наивные мечтания? Может быть. Как бы то ни было, возможности убедиться в том, правилен ли был мой расчет, не представилось. За полтора года ничего не произошло. Ярослава ходила по врачам, сдавала анализы. Однажды, придя с работы, я застал ее заплаканной. Ей сказали, что она бесплодна.
Плакала Ярослава долго. Это был не тот пресловутый безмолвный «плач Ярославы», а настоящий, человеческий плач.
– Давай возьмем девочку. Или мальчика – кого захочешь.
Да, она хотела взять ребенка из детского дома или откуда-то еще, где есть маленькие дети, брошенные родителями. Она старательно, но неумело прятала от меня розовые распашонки, чепчики, карликовые сандалики. В тот период моя ненависть к жене на время уступила место самой искренней жалости. Однажды ночью, выпив тайком полстакана виски, я даже пустил слезу, глядя на нее, спящую и несчастную.
Впрочем, такую ли уж несчастную? Глупости! Она была счастлива. Я был ее счастьем. Уверен – появись у нас дети, все равно на первом месте у нее был бы я, ее муж, ее единственный мужчина.
Но черт возьми, своих детей не было. Полюбить же чужого ребенка я бы никогда не смог. К людям, которые воспитывают приемных детей, как своих, я всегда относился с искренним уважением и даже завистью. Допускаю, что со временем привязался бы к приемышу, но – лишь как привязываются к домашним животным.
– Ты же язычник. Для тебя единственная подпорка в этом мире – кровь, – сказал мне по этому поводу Базилио. Он тогда всерьез увлекся православием, ходил оглашаться в храм возле Московского вокзала, славившийся своим либерализмом. Хотя с его западничеством ему впору было бы стать католиком. А учитывая корни и соответствующую внешность – иудеем.
«Жид крещеный – вор прощеный», – со злостью сказал я про себя, но над его словами призадумался.
Да, пожалуй, он прав. Кровь. Кровь и почва. Ни на что большее я не надеюсь. Боюсь смерти, ибо не верю, что за ней что-то будет, что «the death is not the end». А мысль о том, что моя кровь потечет дальше, сквозь будущие поколения, что среди прекрасных и могущественных гипербореев грядущего будут и мои потомки, почему-то утешает. Наверное, потому, что утешиться больше нечем.
Известие о бесплодии Ярославы убило последнюю надежду сделать нашу совместную жизнь хоть сколько-нибудь осмысленной. Единственный смысл нашего брака – ожидание ребенка – пропал. Остались