среди ночи, чувствуя, что нервы напряжены до предела. Я стала такой чувствительной, что готова была удариться в слезы из-за любого пустяка. Нередко я не могла встать с постели утром, потому что ворочалась и рыдала всю ночь, думая о своем одиночестве. Но чаще я все же заставляла себя подняться, пусть это и означало, что слуги и родичи снова увидят меня уставшую, неповоротливую, с мешками под глазами и путающимися мыслями. Я шла за овцами на пастбище, садилась на камень, прятала лицо в ладонях и заливалась горькими слезами. Но совсем скоро мне становилось так больно, что я не могла больше даже плакать. Боль отравила мое тело и стала частью меня, и я не помнила даже, каково это – жить на свете без нее.
Я наблюдала за тем, как матушка-природа меняет времена года, словно опостылевшие наряды. То она наряжается в белый мех горностая и бриллиантовые морозы зимы, затем сменяет свой снежный наряд яркими, весенними цветами, после чего облачается в солнечный желтый и почивает в блаженной дремоте, прикрыв волосы старой соломенной шляпой, и наконец, словно капризная придворная дама, которая никак не может решить, выбрать ей туалет бронзового, коричневого, золотого, оранжевого, красного, рыжего или желтого цветов, примеряет их все по очереди, один за другим, бросая те наряды, что ей не понравились, прямо на землю и оставляя деревья совсем нагими. Затем снова вспоминает о белых своих мехах… Я чувствовала, как Роберт ускользает от меня, все больше и больше отдаляется, но я ничего не могла сделать, чтобы остановить его; каждый раз, когда мы с ним виделись, он казался еще более далеким и чужим, будто стоял на вершине самой высокой горы, а я блуждала у ее подножия и звала его, приложив руки ко рту, подпрыгивала на месте и махала руками, отчаянно пытаясь привлечь его внимание. Все мои старания неизменно оказывались тщетными, мои призывы он пропускал мимо ушей.
Гонца за мной он так и не прислал. Впрочем, сама мысль о том, что меня представят ко двору, одновременно пугала меня и вызывала восторженный трепет. Я написала ему в очередном письме о том, что вечно у него находятся разные отговорки и слова «позже» и «не сейчас» мне уже слишком хорошо знакомы. Уже тогда я поняла, что муж мой никогда не назовет мне точный срок, а если и назовет, как это изредка случалось, то наверняка забудет о нем и снова не приедет; у него всегда находились более важные дела.
В первый год после его отъезда я попросила мастера Эдни сшить мне прекрасное платье цвета синего льда, украшенное серебристым кружевом и тончайшими серебряными нитями так, что шелк лишь проглядывал сквозь изящную вязь, словно вода из-под молодого льда. Нарядные рукава в форме колокольчика следовало оторочить белым мехом. Отец подарил мне к этому туалету чудесное ожерелье из опалов. Но мне так и не довелось покрасоваться в этом наряде перед королем.
На следующий год я решила, что лучше выберу что-то поярче, скажем, алое платье, напоминающее о том, какими румяными были когда-то мои щеки. Рукава для этого платья я велела оторочить медно-золотым