ь сосать. Сладко на руках её устроился, дрыхнет. А старшему уже годика четыре будет. Ишь как зыркает! Головёнка чёрная, глазки сизыми виноградинами. Интересно, значит, ему. Ещё бы не интересно. У ведьмы-то в гостях.
– Ты, парнишка, – протянула я к нему скрюченный палец, – не больно-то егози. Сядь подле мамки да и замри. А не то съем, вместе с косточками. Я шебутных мальчишек люблю, сладкие они.
То-то же! К матери прижался, глаза ладошками прикрыл. А меж пальцев всё же посматривает. Завтра весь квартал кожевенников будет знать, что Миумах бегала к тётушке Саумари…
Сама я уселась на широченный чурбак, ровно спиленный да зачищенный пень. Дерево тауби, ствол, почитай, в полтора обхвата. У нас такое не растёт, это с севера возят, из меннарских лесов. Давно уж этот пень у меня, семь серебряных докко отдала. Но впечатляет. Чуть ли не государев трон. А ещё ведь волчья шкура постелена. Волк тоже меннарский, палевый, у нас тут они помельче да порыжее.
– Ну что, девонька, с бедой ко мне? – прищурилась я, не спеша оглядывая посетительницу.
Глаза набрякшие, что-то из себя выдавить тужится. На скуле старый синяк желтеется. Это не иначе как муженек приложил. Или свекруха? Нет, вроде свекруху её паралич разбил. Кто у меня оттуда, от кожевенников? А ясно кто, вдова старого Балгуи, проныра та ещё. Делится новостями, и выпытывать не надо. В охотку делится.
– Да ты не торопись, девонька, – помогла я ей. – Сама всё про тебя вижу. Глаз у меня чёрный, глаз у меня острый. Что за седыми облаками, да что под синими горами – ничто не укроется, ничто не утаится. Звать тебя Миумах, и жена ты мастеру Агахири, и двух сынов ему родила. Но не люба ты ему, ой, не люба.
Дура-девка рот раззявила, слова мои точно сладкую колодезную воду пьёт. А тут и ведьмой быть не надо, всё и так понятно. Муж её колотит так, что на всю улицу вопли слышны. А девка-то маменькой балованная, до замужества небитая, терпеть не умеет. Родила двух сынов, а замуж-то её когда брали? Лет уж пять наберётся. Другие каждый год рожают, а эта… Мужу и обидно, в кабаке над ним смеются. А он, мастер Агахири, кабачок-то любит. Вино ему душу греет, да и денежки на вино имеются. Пока имеются. Что там вдова про Агахири шептала? Жеребец он ещё тот. Гуляет. К весёлой девице Иммини гуляет, и не только к ней…
– Другая у него зазноба появилась. Ой, чую, наползает на тебя, девонька, туча грозовая, тень бедовая. Отошлёт мастер Агахири тебя в дом отчий. Даст письмо разводное, и пинком под зад.
Ну вот. Теперь мы рыдать надумали. Ещё не хватало. Малой проснулся, заверещал. И старшенький тоже вроде выть навострился. Только музыки мне и не хватало.
– А ну цыц! – низким голосом гаркнула я. Страшный голос, «зимняя буря». Не сразу он мне дался, три года училась. Наставник Гирхан был бы доволен. А я ведь даже не знаю, где в гонамских скалах его могильная пещерка…
Заткнулись. Все трое. Солнце в окно острыми лучами лезет, жалит, злое оно, полуденное солнце. А всё равно в горнице словно тьма набухла. Словно туча рыжебрюхая, готовая холодным ливнем разродиться.
– Так ли я рассказала, девонька? Не упустила ли чего?
– Истинно так, тётушка Саумари, истинно! – суматошно закивала деваха. – Повадился он, муженёк мой, к стерве этой, к мерзавке Иммини. Уже две луны как. Сколь монет на неё, тварь, извёл! Бусы мне из горного камушка так и не купил, а уже год как обещает. И лупит, ужасть как больно лупит! Всё ему не так, всё ему слова поперёк не скажи, и каша ему невкусная, и лепёшки непропечённые, и бёдра у меня костлявые… – она вновь всхлипнула и с видимым трудом удержалась от слёз.
А на неё глянуть достаточно – и всё поймешь. И что мужу она над ухом зудит, когда он, усталый да вонючий, от своих чанов приходит и моется на дворе. И что кашу варить не умеет, что зерно меж камней трёт нерадиво, да и бёдра… скажем правду, неудачные бёдра… Только всё это неглавное. Любви от неё мастер Агахири не видит, ласки. Дура она и есть.
– Всё с тобой понятно, девонька, – изобразила я сочувствие. – Тяжело тебе жить, больно. Вот и прибежала ты ко мне. А скажи-ка, милая, что от меня-то хочешь?
– Помоги, тётушка! – бухнулась она на колени, хорошо ещё малого не выронила. – Помоги! Сделай так, чтоб полюбил меня муж. Ты ведь умеешь! Сила в тебе! Такое про тебя говорят…
Да уж знаю, что про меня говорят. Как не знать… И что в лунные ночи я по скалам ползаю, умерших младенцев из погребальных расщелин достаю да ем. И что в ворону оборачиваюсь да по всему белу свету летаю. И что вертлявый бог Миотагму, покровитель воров и лжецов, раз в год со мною любовным утехам предаётся, в подземном своём дворце, на золотом ложе.
Полезные слухи.
– А знаешь ли ты, девонька, – глянула я строго, – что помощь моя недёшево обойдётся? Просто так я никому ничего делать не стану.
– Всё отдам! – взвыла несчастная Миумах. – Только спаси!
– Так уж и всё? – усмехнулась я и потянулась растопыренными пальцами к малому.
– Кроме детей! – сейчас же поправилась она. – Детей не отдам! Бери деньги, бери жемчужину из приданого моего…
Ишь, торговаться начала. Уже хорошо. Значит, не совсем