стене, кое-где наваливаясь на нее обломками рухнувших зданий. На западе скатывался к обрыву, и там, у обрыва, он походил уже не на шкуру, а на братскую могилу, глубокую, вместительную, одну на всех. К обрыву после очередной атаки крючьями тащили и сбрасывали с откоса дохлых ракопауков с траченными пулями панцирями, посеченных осколками акульих волков, скошенных автоматными очередями краснух и прочую дрянь, которую железноголовые насылали на Город. Самих железноголовых подбить удавалось крайне редко, а когда все же удавалось, спекшуюся мешанину из металлических рам, пластин, кожухов и обечаек волокли к обрыву чуть ли не под победные звуки фанфар.
Как далеко простирался пустырь на север, было неизвестно. Поговаривали, что земли железноголовых тянутся чуть ли не на тысячи километров, и что там, в скрытой, завешенной вечным маревом дали, водятся такие чудища, о которых нормальному человеку лучше не знать. Еще поговаривали, что зарождаются, дескать, чудища в совсем уж зловещем месте названием Антигород. И, мол, будут там плодиться и множиться, пока не спровадят последнего горожанина на тот свет. Про тот свет вообще много чего говорили, болтали и разглагольствовали те, кто оттуда прибыл. И, бывало, плели такие небылицы, по сравнению с которыми россказни об Антигороде и тамошних обитателях выглядели сущими пустяками.
Привалившись спиной к стенке траншеи первой линии обороны, сержант Эрик Воронин с ленцой слушал несусветную чушь, к которой личный состав подразделения имел очевидную и недюжинную склонность.
– Черный, как моя жизнь, – истово колотил себя кулаками в грудь долговязый, веснушчатый и кадыкастый Томми Мюррей. – Да чем хочешь клянусь, парень, чтоб мне до вечера не дожить. И зовут его Барак.
Толстый косолапый Узо изумленно таращился и недоверчиво мотал круглой головой. В Город Узо прибыл еще при диктатуре, пережил революцию, анархию, голодные бунты, сытые бунты, демократию и нашествие, но удивляться всякой ерунде не переставал.
– Чудеса, – басил Узо, часто хлопая вытаращенными глазами. – Где это видано, чтобы президент США был цвета моей задницы.
– Твоя чернее, парень, – внес поправку Томми. – Барак скорее серый. Как… как… – Томми перевел взгляд в тыл, на приземистое здание штаба за третьей линией обороны. – Как барак.
– Чудеса.
– Разговорчики! – прикрикнул Эрик. Он приподнялся с подложенной под зад канистры из-под бензина, выглянул из траншейного окопа наружу, убедился, что пустырь, как ему и подобает, пуст, и уселся на место. – О бабах давайте, – приказал он. – Бараками я и так сыт.
– Как скажете, господин сержант, – смуглый, кучерявый красавец Хамид козырнул начальству и немедленно заговорил о бабах. О том, что порядочному человеку одной женщины мало. Что двух ему тоже мало. Да и три, по чести сказать, все равно что ни одной. Об идиотских городских законах, запрещающих многоженство. И о совсем кретинских, что запрещают любить молоденьких.
Был Хамид ловким, бесстрашным и до безрассудства отчаянным. А еще единственным, кому удалось зарезать прорвавшегося к траншеям ракопаука, один на один схватившись с ним в рукопашной. Наступающих на Город с севера чудищ он ничуть не боялся, высказывался о них пренебрежительно и называл неверными собаками. Впрочем, собаками он честил всех подряд. В последнее время, правда, ходил Хамид мрачным, насупившимся, недовольным и то и дело срывался по пустякам. Особого внимания на это Эрик не обращал – со всяким бывает, тем более на передовой.
– Шестнадцать лет – это педофилия? – угрюмо сказал Хамид. – Аллах свидетель, в шестнадцать порядочная женщина уже рожает правоверному третьего сына. Какой же это, шайтан его побери, Эксперимент, с такими законами?
– Что-то не пойму, – исподтишка подмигнул остальным здоровенный, голубоглазый, с растрепанными пшеничными патлами Микола Кондратенко. – Как вы там в своей Аравии или откуда ты там…
– Из Палестины.
– Что-то не пойму, как вы там в своей Палестине. У Саида три жены, у Махмуда три, у Ахмеда, Магомета, Абдуллы, Назруллы. А остальным хлопцам что – кукиш?
– Почему кукиш? – обиделся Хамид. – Мужчины воюют, становится мало мужчин. Женщины по домам сидят, становится много женщин. Это тебе кукиш, собака!
– Разговорчики! – на корню пресек распределение кукишей Эрик. – Палестина это где? В Японии?
Географию того света он изучал по глобусу, оставшемуся от пропавшего без вести отца. Где на поверхности нелепого шарообразного мира расположены Россия и Швеция, запомнить с грехом пополам удалось. Местоположение Америк, которых оказалось почему-то две, каких-то Мадагаскаров, Австралий и прочих Антарктид представлялось смутно. То ли дело привычный свет, этот. Плоский, вытянутый и предельно понятный. На востоке стена, на западе обрыв, на юге фермы, на севере всякая дрянь. А по центру – Город. Знакомый до мелочей, до трущоб и нежилых тупиков на окраинах Город, в котором родился, и вырос, и прожил вот уже тридцать два года с хвостом. И пускай железноголовые уроды непрестанными атаками разрушают, разваливают северные кварталы, жестоко и методично оттесняя защитников на юг. Пускай обыватели шепчутся по углам, что Город якобы обречен.