ла, а те, видя, что какая-то она странная, пытались изменить ее на свой лад: то делали ей различные прически, то – макияж наносили несусветный, то – учили танцевать и водили с собой на танцы. В такие минуты она ощущала себя манекеном и не сопротивлялась. Но не из-за того, что безропотная. Ропота в ней было ой-ёй-ёй! Просто ей нравилось смотреть на все это со стороны.
И уже не пряталась эта странная девушка, как в детстве, испуганно в шифоньер, когда приходила горластая, щедрая Бабушка с двумя сумками: пироги и бражка. Не пряталась, а просто закрывалась в своей комнате и читала книги и мечтала о Принце и тихом, полном любви и счастья – доме.
А в это время в соседней комнате накалялся воздух: праздничное застолье… Хотя драма начиналась с торжественного вхождения Бабушки в квартиру. Внучка, открыв дверь, тут же начинала пятиться от ее зычного на весь стоквартирный дом «Здрасссьте!». В коридор выходил Отец, и Бабушка начинала причитать: «Зятек! А ты чиво? Чиво не здороваешься? Опять, што ль, обиделся?»
Зятек что-то тихо бурчал и прижимался к стене, а вечером всё сполна «выдавал» круглолицей и полной жене: и матом, и кулаками, подпрыгивая и подлетая, маленький и тщедушный.
А если Зятек еще и смотрел на тещу как-то не так, то вместо семейного праздника тут же, у порога раздавался «десятиэтажный» мат, хлопала с лютой ненавистью дверь, и наступала гробовая тишина.
В такие минуты Девушка завидовала и черепахам, умеющим прятаться в собственный панцирь, и улиткам, имеющим свою ракушку, и дождевым червякам, живущим в своих подземных норках – в ТИ-Ши-не!
Если Бабушка все-таки входила в комнату, то Мама, настороженно и резво суетясь, накрывала на стол.
После первых трех спокойно выпитых рюмок Бабушка начинала говорить еще громче, и всё больше на огородные темы: что посадили, что взошло… Когда разговор заходил о том, сколько раз и кому надо ездить в деревню, опять накалялся воздух. Хоть и оставалась деревня любимой бабушкиной темой для разговоров, ездить туда она не очень-то любила.
А внучка любила. И не из-за обилия травы в огороде среди картофельных кустов, и не из-за мелкой клубники, за которой никто не хотел ухаживать, а из-за обратной дороги домой, в те счастливые дни, когда Мама предлагала все двенадцать километров до города идти пешком. Вот это и было настоящим СЧАСТЬЕМ! Елене нравилось шагать по лесной дороге, на которой было много замечательных камушков, нравилось перепрыгивать через многочисленные ручейки, разглядывать хитрую землянику, гордые лопухи, искать под огромными папоротниками гномов или просто грибы… Она чувствовала, что там кто-то есть и что этот кто-то смотрит на нее весело и мудро, но не видела кто, и каждый раз надеялась, что увидит. Потом снова шла, опустив голову, разглядывая камни: самые красивые считала самыми живыми и обходила их, боясь наступить и причинить им боль.
А родители шли по обочине дороги, искали грибы и думали, что сварить на ужин и где занять денег до получки.
Когда все шли рядом, то Мама рассказывала про реку, мимо которой проходили, или про деревню, которая еще несколько лет назад была оживленным шахтерским поселком, а грозная Бабушка тогда была то шахтером, то кассиром в столовой, то стрелочницей на узкоколейке…
Давно, в сороковые, ушел от нее муж, а детей было трое. И до них еще было двое, которые умерли не то от голода, не то от болезней по недосмотру матери, круглосуточно работавшей. Чуть позже покинули этот мир еще двое, и осталась одна девочка, которая через десять лет станет Мамой Елены.
И была она тогда не инженером в Доме Отдыха, и не солисткой в самодеятельном хоре, и не женой вечно пьяного плотника, и не мамой странной дочери и вполне обычного сына. А была она тогда маленьким ребенком, который в годовалом возрасте, по детской своей неразумности, ел мыло вместо сухарей, что иногда оставляла ей мать, уходя на работу. И тошнило ее потом, и рвало, и чудом жива осталась! А однажды так хорошо поиграла с маминым паспортом, что мать, придя с работы, ее за эту игру отлупила основательно: месяц синяки по всему телу, как фонарики, сияли…
Бабушка была тогда молодая, бойкая, красивая. Кудрявые русые волосы еле заплетала в толстую косу. Глаза обычные, серые, но искрили как! Искрились! А ревнивая была просто жуть! И очень шумная!
Впрочем, с раннего детства бабушкина судьба складывалась нелегко: в пять лет осталась без матери, которую пьяный отец избил так, что скончалась она, а бить стал из-за того, что плакала она, ругала его, не пускала со двора уйти с кормилицей коровой: бабушкин отец проигрался в карты, и надо было как-то погасить карточный долг… После маминой смерти у бабушкиного отца было еще поочередно четыре жены, от которых у него тоже родилось по дочери.
В двенадцать лет она была нянькой у богатых родственников, и в школе так и не выучилась: читать и писать не умела совершенно.
После развода, хоть и тянулись к ней мужчины, так и не решилась снова выйти замуж.
Детская обида (она видела, как отец избивал мать), по-видимому, выливалась из Бабушки на Зятька, который перед ней был «виноват» только в том, что, когда ее дочь поехала на сенокос и она, мать, попросила его, как старшего, присмотреть за ней, двадцатилетней,