Мысли ворочались тяжело, скучно, как бывает, если наглотаешься снотворного, но сон тебя не взял. Такое состояние тянулось ровно и однообразно с того момента, когда ужасная боль в сердце разом оборвалась и Бутов вначале подумал: «Вот хорошо!», но не обрадовался и по отсутствию радости – горя тоже не было, – догадался:
«Да ведь я умер, преставился, как говорится».
А потом он ничего не видел, не чувствовал и очнулся только на третий день; это он понял, потому что там, далеко, в месте, которое еще несколько дней назад он называл «домом», там, в другом, живом измерении, на столе в бывшей его комнате стояли закуски; приходили гости, суетилась жена, и по общему разговору можно было понять, что готовятся отмечать «третины».
Это все Бутов как-то так ощущал; он многое как-то ощущал, видел и слышал сквозь землю, иногда на огромном даже расстоянии.
В гроб влага не просачивалась. От хорошо пригнанных досок сухо пахло смолой. «Если бы что другое, следовало бы «знак качества», – подумал он. Вообще, он все время что-то думал, без малейшего перерыва, но по-иному, чем раньше: если в голову приходило веселое, веселья не ощущалось, печальное – и печальное оставалось вовне. Думать так было непривычно и утомительно. «Все оттого, что я умер, – понял Бутов. – Интересно, сколько же это будет продолжаться? Вечность? Страшно, если вечность».
Он только сказал себе: «страшно», – но и страха настоящего не ощутил.
Быстро темнело. Вдали, сквозь землю, четко, как сквозь пустоту, он увидел небольшую группку, неторопливо, часто останавливаясь, приближающуюся к его участку. Без любопытства разглядел несуразно высокого человека в странном снежно-белом плаще, несколько горбящемся на спине. Голова у него была удлиненной формы; впрочем, слово «лошадиная» к ней не подходило. Несмотря на промозглое время, высокий был без шапки, вокруг лба во все стороны торчала седая шевелюра, промытая, должно быть, каким-то заграничным шампунем, так что тоже белела, как плащ, и светилась.
«Главный», – догадался Бутов.
За высоким почти вплотную шел поменьше ростом в таком же белом плаще со светящейся, хотя и заметно слабее, седой головой; Бутов про себя назвал его —
«Маленький».
Замыкал группку некто плотный в добротной дубленке с рыжим цигейковым воротником и в такой же цигейковой шапке пирожком. Он показался знакомым, и вид его вызвал у Бутова горечь, досаду, а больше всего – страх.
– Точно! – сказал этот третий, очевидно, отвечая на вопрос Главного, – план не тянем. Покойник ловчит пробиться на старые места: то да се, а в корне единственно косность. Ничего, сами повалят, никуда не денутся.
Голос у него был громкий, гулкий, с наглецой.
Группка остановилась не очень далеко. Плотный в цигейковой шапке шагнул вперед и, круто повернувшись к Главному, доложил:
– Участок номер такой-то. Наличествуют двое: Холопова, Анфиса Семеновна, девица, служащая, пятидесяти семи лет; захоронена 7 января 19 ХХ года. Порунко, Роман Борисович, сорока двух лет, захоронен вчерашнего дня. Свежак!
Главный при последнем слове поморщился, но плотный в цигейковой шапке, повторил даже погромче:
– Свежак. Троюродный брат, седьмая вода на киселе, однако на даровой участок явился – не запылился.
– Жалобы, вопросы, просьбы? – скороговоркой спросил Маленький.
Из-под земли раздалось невнятное бормотанье.
– Рассмотрим, – пробормотал в ответ Маленький, что-то записывая в толстый блокнот.
Подул ветер, и тоненькие прутики посадок вдоль тропинок, прежде невидимые, согнулись, вырываясь из окружающей темноты, а на лужах обозначилась рябь, неподвижная, как бы вычеканенная по черни.
Группка прошла к следующему участку. Главный и тот, что поменьше, иногда притопывали – должно быть, чтобы согреться. Полы их длинных плащей сами собой расходились с легким шорохом, поднимаясь почти до уровня плеч и снова опускаясь.
Бутов вдруг сообразил, что это крылья, а вовсе не плащи.
– Участок номер… – доложил плотный в цигейковой шапке.
Бутов напрягся и теперь вспомнил его, а вместе и все роковые обстоятельства, связанные с их знакомством.
Воспоминания были, как жужжанье крупных осенних мух, когда они кружатся вблизи лица, жужжат, но нет и не будет возможности их отогнать; а внутри была даже и не пустота – совсем ничего.
В голову пришли слова профессора Р., который так плохо кончил, запомнившиеся со студенческих времен: «Внешние обстоятельства все в нас определяют, а внутреннее «Я» задыхается еще в пеленках. Кто нас пожалеет, если мы сами не в силах пожалеть? И чем мы будем существовать, когда внешнее для нас исчезнет?.. »
Постепенно Бутов вспомнил подряд все, что началось три дня назад и уж никогда не кончится; а вместе и многое иное.
…Сына Кости дома не было. Жена слонялась без дела, то выходя в коридор, то возвращаясь – сонная, неприбранная, в нейлоновом халатике, который когда-то был розовым, однако от времени побурел и пах кухней, именно немытой