еля по делу о крушении грузового поезда был окончен, и мне не терпелось поскорее уйти домой. Устал я с этим делом, но расследование было почти закончено, и эта мысль помогала тянуть лямку следственной тягомотины.
– Пожалуйста, прочитайте протокол, и если нет замечаний и дополнений к тексту, то подпишите каждую страницу, – обратился я к пожилому путейцу, которого допрашивал почти целый час.
– Вежливые вы все стали, – сварливо протянул свидетель, – пожалуйста, присядьте, пожалуйста, прочитайте, пожалуйста, распишитесь…
– Простите, разве я когда-либо был с Вами груб или невежлив? – спросил я недоуменно. Сегодня мы увидели друг друга первый раз в жизни, и я точно знал, что никогда с ним грубо не разговаривал.
– Да причем здесь ты, молод ты еще, жизни не видел, хоть и следователь, – старик явно разволновался, – вот смотри, видишь полный рот железных зубов?
При этих словах, он широко открыл рот, и я увидел, что все передние зубы у него действительно были металлические. Завершение допроса из стандартной процедуры подписания протокола явно переходило в какую-то иную плоскость. Слов нет, по сравнению с этим дедом, я молод, но все же я следователь и нутром чую изменение ситуации.
– Ну-ну, давайте-ка поподробнее про железные зубы, – сказал я и откинулся в своем крутящемся кресле. Старик тоже откинулся на спинку стула, и было видно, что в нем происходит борьба мотивов – говорить дальше или не говорить? Я же решил резко сменить и тон, и стиль разговора.
– Давай, дед, колись, где зубы железные нажил? Поди, на Колыме срок мотал?
Старик еще немного помолчал, а потом решился продолжить разговор.
– Мне в конце 37-го года было почти 17 лет, и я уже полгода работал разнорабочим на нашей станции. Зачем меня вызвали в отдел НКВД на железнодорожном транспорте, я не представлял, но колени мои подгибались уже на подходе к ихнему зданию. Месяц назад ночью прямо возле депо забрали моего двоюродного дядю, работавшего начальников нашей станции, потом арестовали его жену и сына. Поэтому ничего хорошего от вызова в НКВД мне тоже не ждалось. Когда я зашел в кабинет и назвал свою фамилию, следователь писал какую-то бумагу. Молча посмотрев на меня, он поднялся, достал из сейфа картонную папку, вынул несколько листов желтоватой бумаги, протянул мне ручку и сказал одно слово: «Подписывай». Я подошел к столу и увидел, что это был протокол допроса и на первой странице указаны мои биографические данные.
– А что там… ну, в этом… протоколе написано, я же еще ничего не говорил, – горло мое пересыхало от страха и волнения, и я все время облизывал губы. Следователь снова молча посмотрел на меня, положил протокол на стол, открыл верхний ящик, вынул наган и со страшной силой ударил меня рукояткой в зубы. Я отлетел от стола к двери, ударился головой о косяк и очнулся не сразу, а только после того, как он вылил на меня графин холодной воды.
– За что Вы меня, – прошепелявил я сквозь разбитые губы после того, как вместе с кровью выплюнул на пол свои зубы.
– Подписывай, – снова сказал следователь и протянул протокол моего допроса…
– Я все подписал… не глядя, – закончил старик свой рассказ, – и до сих пор не знаю, что же было в этом протоколе. Слава Богу, живой вышел в тот день из НКВД, видно на мое счастье добрый следователь мне попался… или в хорошем настроении был в тот день. Вот так и живу с думой о том, что может там, что про мою родню было сказано…
– А-а Ваши родственники? С ними что произошло, – спросил я у старика.
– А их всех расстреляли за взрыв железнодорожного моста с целью покушения на товарища Иосифа Виссарионовича Сталина…
– Сталин бывал в наших краях? – удивился я, – вспомнив опубликованные воспоминания его современников, о том, как не любил вождь выезжать из Москвы.
– Да нет, Сталин никогда здеся не был, – горько усмехнулся старик, – поэтому никакого тут покушения не было… да и быть не могло.
– А мост когда взорвали? – уточнил я.
– Да никто его не взрывал, – неожиданно заорал старик, брызжа слюной и тыча рукой в окно, – вон, гляди, как построили, так и стоит до сих пор.
Речь в защиту сквернослова
Уважаемый суд!
Со стороны защиты отрицание фактов было бы непростительной ошибкой. Все, что было сказано в судебном процессе, является истинной правдой: мой подзащитный действительно сквернословил, выражался грубой нецензурной бранью, матерился. Можно найти еще десятки эпитетов тому, что вырывалось из горла моего подзащитного. Можно и по-иному квалифицировать деяние моего подзащитного, например, как оскорбление. Или даже как хулиганство, т.е. действия, грубо оскорбляющие общественную нравственность и нарушающие общественный порядок. Но, как не назови сквернословие, оно все равно останется сквернословием.
Более того, я скажу – нет, не в оправдание – но для полноты картины и ради истины: мой подзащитный сквернословил всю свою жизнь, если не считать самого раннего детства, когда он еще не умел браниться, точнее