ый по крайней мере некоторою опытностию, поздравить вас с подарком и услугою, которыми вы порадуете добросовестную и образованную часть нашей читающей публики. Нигде, может быть, подобного рода книги не способны приносить такую пользу, как у нас. В других обществах старые письма, памятные записки (mémoires) возбуждают любопытство новых поколений: там общество уже так созрело и так сказать заматерело в своих привычках, оно прошло сквозь такие события, перевороты, перерождения, что им уже нечему, да и некогда научиться из указаний, уроков и образцов старого быта. Leur siège est déjà fait, как говорят Французы. Новые поколения рады знать, что делали отцы и предки, потому что, не смотря на новый быт и радикальное переустройство его, они, например, даже и часто линяющие Французы, все таки держатся с сочувствием преданий, по крайней мере литературных и общежительных. Французы при первом недоразумении, при первом столкновении с властью, готовы ниспровергнуть до последнего камня все свое историческое и государственное здание, но остроумное слово, сказанное за сто лет тому, но какое ни есть удачное четверостишие – обтаются у них неприкосновенными и переживают все возможные и даже невозможные революции. У нас книга, подобная вашей, не только любопытна и занимательна, но поучительна и назидательна. Наше общество развивается не постепенною жизнью. Мы росли, образовались, возмужали более порывами, прыжками. У нас настоящий день мало оглядывается на вчерашний. A чтобы осмотрительнее и вернее идти вперед, хорошо иногда припоминать откуда идешь. Мы вообще мало придерживаемся такого обратного умозрения. Многие не только мало придерживаются, но и отрекаются от пройденного пути. Они за собою хотят оставить одни развалины и пепел: они минувшее истребляют, ломают и сожигают. Словно дикая орда проходит чрез историю. Ваша книга, живая картина, изображающая не только частные и семейные лица, в высшей степени привлекательные, но и без притязательств на историческую важность, она, т.-е. книга ваша, вместе с тем и историческая картина того времени. Надобно только уметь ловить и постигать историю, то есть смысл минувшего и в частных и легких очерках его. Равно книга ваша, без раздражительных пререканий и полемики, без предвзятого мнения служит прекрасным и убедительным опровержением необдуманных толков о какой-то исключительно барской, малограмотной и маломыслившей старине. Многие годы действия или сущности этой книги протекают и разыгрываются в Москве. Здесь опять естественное и возникающие само собою из натуры вещей, из общего положения лиц и событий неопровержимое возражение против указаний на какую-то Грибоедовскую Москву, которою нам колют глаза и оскомину набивают. Как старый москвич, не могу не порадоваться этому живому и убедительному заявлению того, что было на деле, в противоречие тому, что позднее вошло в понятия от односторонних воззрений, предубеждений и легкомыслия. Я родился в старой Москве, воспитан в ней, в ней возмужал; по наследственному счастию рождения своего, по среде, в которой мне пришлось вращаться, я не знал той Москвы, которая так охотно и словоохотно рисуется под пером наших повествователей и комиков. Может быть, в некоторых углах Москвы и была, и вероятно была фамусовсвая Москва. Но не она господствовала: при этой Москве была и другая образованная, умственною и нравственною жизнью жившая Москва. Москва Нелединского, князя Андрея Ивановича Вяземского, Карамзина, Дмитриева и многих других единомысленных и сочувственных им личностей. Своего рода Фамусовы найдутся и в Париже, и в Лондоне, и каждый из них будет носить свой отпечаток. Грибоедов очень хорошо сделал, что забавно, a иногда и остроумно посмеялся над Фамусовым и обществом его, если пришла ему охота над ними посмеяться. Не на автора обращаю свои соображения, свою критику: он в стороне, он посмеялся, пошутил, и дело свое сделал прекрасно. Но виноваты, и подлежат такому-же осмеянию те, которые в карикатуре, мастерскою и бойкою рукою написанной, ищут и будто находят исторически верную, так сказать, буквальную истину.
Напрасно хотите вы напечатать книгу свою в малом числе экземпляров, для келейного обращения, a не в продажу. Напротив, эта книга имеет все возможные права на гласность, и гласность обширную. Дай Бог только, чтобы умели оценить ее. Повторяю, книга имеет не только чисто литературное и общежительное достоинство, но и большое историческое: одним словом, достоинство увлекательное и поучительное. Хлеб-соль ешь, a правду режь, и если не режь, то по крайней мере не таи ее под слудом. В нынешней хлеб-соли есть, без сомнения, много хорошего, сытного и вкусного. Но и отцы наши не питались одними желудями и мякиною. Ваша книга представляет прекрасный и лакомый menu нашей старинной трапезы. По этой столовой записке, взыскательнейшие и щекотливейшие гастрономы нашего времени, если только нёбо и желудок их не испорчены и беспристрастны, должны будут сознаться, что и кухня отцов наших имела свои поваренные достоинства и цену.
Слова: либерализм, либерал, гуманность, слова нового чекана: они недавно сделались ходячею монетою, хотя иногда и довольно низкопробного достоинства. Во времена Нелединского их не знали. Но понятия, но дух либерализма, хотя еще безыменного и не окрещеного, но дух гуманности – puisque гуманность il-y-а, как не претительно это слово на нашем языве, эти сочувственные духовные ноты, также звучали и в прежнее время: тонкое ухо, тонкое внутреннее чувство умеют расслушать