их на помойку. С первой партией Ирниколавна, поджидавшая окончания разгрома за углом, пыталась меня перехватить, потому что бутылки – это живые деньги, их можно было сдать, если предварительно хорошенько отмыть. Но я был безжалостен и выдал ей примерно ту сумму, которую могли стоить её покрытые, как мне казалось, доисторическим пеплом и пылью бутылки с плававшими или слежавшимися внутри бычками. Ирниколавна сразу радостно потрусила в магазин обналичивать нежданный гонорар. Затем, выставив коробки с книгами в коридор, я принялся за влажную уборку. На подоконнике обнаружилось скопление литровых банок с давно недоеденными супчиками и салатиками, которые успели зарасти буйной растительностью чёрного или серого цвета, а сверху были присыпаны сигаретным пеплом и окурками. После того как всё это мракобесие было отправлено на помойку, пришёл черёд полов, покрытых чёрным – от грязи – линолеумом. Я был так увлечён процессом изучения орнамента юрского периода под слоем вулканического пепла, что не заметил появления в кабинете Веры Сергеевны, подруги хозяйки кабинета. Она скептически оглядела меня и мою работу и изрекла: «Ты думаешь, ты первый? Я делаю это раз в полгода!» Мой энтузиазизм упал и крепко ударился об пол, но виду я не подал. Всё-таки результат моей работы радовал глаз и, конечно, ужаснул Ирниколавну.
– А где всё? – робко спросила она.
– Бумаги в столе, книги в коробках, банки и бутылки на помойке! – задорно отрапортовал я.
– Оййй, – выдохнула она, схватилась руками за голову и безвольно опустилась на стул.
У неё были распахнутые глаза слегка провинившегося и от этого немного несчастного ребёнка. Наверно, в молодости она была привлекательной, но следов этой привлекательности почти не осталось. Разве что трогательная родинка на правой щеке. Она успела получить, по слухам, четыре образования, была композитором, литературным критиком, научным сотрудником в музее, потом ушла в журналистику и от корреспондента заводской многотиражки доросла до обозревателя городской газеты. Впрочем, карьера её не интересовала совершенно. Возраст её определить не представлялось возможным, а некоторые путали даже пол. Мешковатые одежды, бесформенно лежащие на ней, не выдавали ничего женского и уж тем более интеллектуального, а кеды на ногах и вовсе наводили на мысль о безумии. «Бабка в кедах», – назвал её однажды молодой музыкант, забегавший ко мне поболтать. Только те, кто соприкасался с тонким духовным миром Ирниколавны, знали о ней немного больше, но всё-таки далеко не всё.
Род её происходил от древних иностранных наёмников, принятых на службу ещё великим Петром, а дальний предок был даже губернатором одного стратегически важного городка. Немногочисленные родственники, будучи людьми практичными и не склонными к духовной жизни, старались её сторониться. Сама Ирниколавна когда-то обрела свою веру в православии и с тех пор неуклонно ей следовала. Изредка, правда, питая интерес к различным нетрадиционным проявлениям духовности вроде общества «Память». Она редактировала один монастырский листок, вела по этому поводу бесконечную переписку с внезапно пришедшими к вере сидельцами бесконечных российских тюрем, некоторые из них потом даже наведывались к ней домой, так как в листке был указан её домашний адрес. Но, увидав бесформенное бесполое создание с сигаретой в зубах и нетрезвым взглядом на мир, обычно ретировались на улицу, которая предоставляла бо́льшие возможности.
Попадаться ей под руку утром, с глубокого бодуна, не рекомендовалось никому. Она ненавидела весь мир. Ирниколавна мрачно ходила по своему кабинету из угла в угол, курила и пыталась осознать действительность. Но действительность не осознавалась. Тогда она заходила ко мне с видом человека, решившегося на всё, и говорила: «Никита, дай три рубля!» Я знал, что деньги ей нужны на опохмел и что долги она никогда не отдаёт, поэтому давал неохотно, проведя с ней предварительную беседу о вреде пьянства. Она соглашалась, кивала, иногда приводила цитаты из Писания и святых отцов, а потом вопрошала утвердительно: «Так дашь?» Иногда я сам был на мели, или меня доставали эти почти ежедневные утренние поборы, или меня отчитывала за слабость характера Вера Сергеевна, и тогда я говорил нерешительное «нет». Это была катастрофа, осмыслить которую я был не в силах. Никто в редакции давно не давал ей денег, потому что каждому из коллег она была должна вполне осязаемую сумму, и все прекрасно знали, что это чистое спонсорство. И тем не менее любили её почти все. Даже главный, который, как говорили, когда-то с ней учился, и она писала за него курсовые, поэтому из необъяснимого чувства несвойственной ему благодарности он был вынужден терпеть её в коллективе. Писала Ирниколавна редко. Иногда главный всё же вызывал её и заставлял выдать что-то на-гора́. И она выдавала фантастические тексты, похожие на стихи. Когда же она решалась сама что-нибудь подкинуть в редакционный котёл, главный в ужасе отдавал мне текст и говорил: «Пожалуйста, сделай с этим что-нибудь! Лучше всего потеряй!» Речь в нём могла идти о проблемах экуменизма с точки зрения православия, или о сравнительном богословии католиков и протестантов, или о других подобных невероятных вещах. Формально я считался начальником Ирниколавны, но субординации для нас не существовало. Она знала, что, если главный отдавал её текст мне, он непроходной. Даже я был