ак и в девяти случаях из десяти, очень волновалась, тревожно прислушивалась к бомбардировавшим ее со всех сторон советам и предостережениям, была полна опасений, а нервы ее были расшатаны настолько, что, казалось, недалеко до срыва. Впрочем, плюс заключался в том, что такое состояние заставляло ее подчиняться всем решениям Амелии, и той оставалось лишь отдавать распоряжения своим невозмутимым бархатным голосом, демонстрируя абсолютную уверенность в собственной правоте, – не зря ведь у нее за плечами опыт организации нескольких десятков успешных свадеб.
Но сейчас жемчужное ожерелье, которое невеста, резко повернувшись, нечаянно разорвала, рассыпалось по всему роскошному вестибюлю небольшого замка восемнадцатого века, а сама невеста, цокая каблучками атласных туфелек, сшитых вручную почтенным тосканским мастером, извергала отчаянные потоки слез из глаз – глаз идеальной миндалевидной формы, цвет которых отливал единственным в своем роде незабудочно-голубым оттенком. Народное поверье явило свою зловещую силу. И вот клиентка Амелии, наследница столярной империи близ Ловича, империи окон и дверей, убегает с собственной свадьбы, помечая свою дорогу драгоценными жемчугами и каплями самых что ни на есть настоящих слез.
– Б**, я е**! – Сабина в минуты возмущения не выбирала выражений и плевать хотела на культуру. Разъяренная, она треснула кулаком по столу. – «Благородным дарам морей и океанов, сиявшим элегантностью, над которой не властно время…», «извергала отчаянные потоки слез…» Как можно так писать?
Она крутнулась на своем кресле, самом эргономичном, какое только можно было отыскать в Интернете, и доставленном за немалые деньги из отдаленного уголка Европы.
Сабина страдала хроническими болями в позвоночнике – этот недуг хорошо знаком многим ее коллегам. Она уже испробовала все – и массаж, и оздоровляющую йогу для спины, и перерывы в работе через каждые два часа, чтобы суставы отдохнули, – но боль упрямо гнездилась в ее позвонках. И все же Сабина не сдавалась. Определенную надежду давало ей и кресло, ведь не зря изготовитель гарантировал его пользу, ссылаясь на мнение ученых; и было не столь важно, что на вид оно скорее напоминало оборудование центра управления НАСА, чем обычный предмет мебели. Через две недели после того, как Сабина перевела на счет продавца непристойно крупную сумму, три курьера втащили в ее квартиру огромный ящик и парочку небольших пакетов. Несколько часов монтажа – и в кабинете возникла поистине космическая конструкция, гигант среди ортопедических кресел. И когда истерзанная болью писательница впервые села в него, то поняла: ее позвоночник ждал этого момента всю жизнь. Через несколько недель боль если и не исчезла совсем, то существенно уменьшилась. Ну что ж, хоть что-то.
Но сейчас Сабина снова пребывала в состоянии безысходности – и, увы, на этот раз ей не могло помочь никакое кресло в мире. Она отчаянно искала хоть какую-то зацепку, за которую можно было бы ухватиться, но видела перед собой лишь пустоту.
Мир ждал от нее шестого романа, очередной книги цикла, превратившего Сабину – нежданно и внезапно! – в самую популярную дамскую писательницу Польши. Приключения Амелии Крук, безбашенной ветрогонки, свадебной распорядительницы (на перенасыщенном англицизмами новоязе эта профессия именуется «веддинг-планнер»), завоевали сердца читательниц. Каждую книгу цикла жадно поглощали тысячи поклонниц – это были женщины разных возрастов, бедные и богатые, жительницы больших городов и крохотных деревушек… Право же, Сабина многим была обязана своей героине. Со времени «Дождя, который к счастью» – своего первого романа, который она много лет назад написала всего за три месяца, трясясь от холода при выключенных ради экономии батареях и нервно потягивая отвратительные, дерущие горло сигареты, единственные, на какие хватало ее сведенного к предельному минимуму бюджета, – в ее жизни изменилось почти все.
Тогда Амелия Крук была ее спасательным кругом. Писать Сабина начала, чтобы чем-то занять голову. Она знала, что дошла до грани и отчаянно нуждается в чем-нибудь, что отдалило бы призрак депрессии. Следовало спасаться: она находилась в полной жопе. Если раньше она была журналисткой – пускай не перворазрядной, но все же могла гордиться иностранным названием редакции, напечатанным на визитке прямехонько над ее фамилией, – то всего за один день стала человеком, выброшенным за борт, человеком, которому больше не нужно вставать по утрам с постели и можно хоть целыми днями ходить в халате, не заморачиваясь особо такими пустяками, как мытье головы.
– Урезают финансирование. Вышестоящие так решили, мне не дали и слова сказать. – Главный редактор потрудилась сделать озабоченное лицо, и уже это стоило оценить: обычно она не тратила энергию на такую непродуктивную вещь, как сочувствие.
Сабина была раздавлена и не сумела выдавить из себя ни слова. Она машинально бросила в сумку какие-то мелочи со своего письменного стола и, ни с кем не прощаясь, вышла из свежеотремонтированного здания, в которое несколько недель назад весьма помпезно въехала ее – теперь уже бывшая – редакция. До шести вечера (обычно именно в это время она уходила с работы) Сабина просидела на скамейке в парке, бездумно вперив взгляд в неопределенную точку перед собой,