ни, как хорошее
какое-нибудь воспоминание, и
особенно вынесенное ещё из детства,
из родительского дома.
Девы и юноши, вспомните,
Кого мы и что мы сегодня увидели.
«Она была из тех девчонок, которые нравятся всем. Которые могут разговаривать с каждым, могут тебе улыбнуться, пококетничать, ты можешь её проводить, подвезти – да хоть поднести на руках! – она может сесть к тебе на колени, и если ты ей каким-нибудь образом близок, она подарит тебе поцелуй. Но она не девочка лёгкого поведения, не пустая кокетка. Завтра она тебе нравится – ты ей нет, ты ей улыбнёшься – она нет, ты возьмёшь её под руку – она вырвется и уйдёт одна, ты подкатишь…» – тут у меня заболела рука, кисть (как обычно), я побежал в кухню, навёл чай и, глотая его горячим, как в лихорадке, опять взахлёб рвал бумагу непомерно твёрдым карандашом: «…ты подкатишь тачку – она пойдёт пешком, ты наденешь (sic!) новые штаны – она… ты полон надежды – она… с другим. Конечно, она далеко не со всеми. Каждому она уделяет разное количество своего внимания. С кем только флиртует, прикалывается, кому только улыбается или говорит приятные, нужные слова… Дело в том, что она, как другая девчонка, не может тебя обидеть. Она видит, что нравится тебе, и даёт надежду, хотя и малую, но всё-таки… Потом она даёт надежду другому, но тонкую нить связи с тобой не рвёт; ты знаешь, что дождёшься своей очереди: когда тебе будет грустно и тошно, она, как в первый раз, сядет к тебе на колени и согреет твою душу, греясь о твоё тело. Повторяю, что эта редкая девчонка умеет в наш лицемерный век, который с ней-то обошёлся пошло, зажав в тиски голого разврата / закрепощающей морали, быть порядочной и не закомплексованной».
Ввернув под конец психологического обобщения обобщение историческое, я пришёл в такое возбуждение, что даже не смог писать далее. «Вот только сейчас мне б эту Янку, я б её… я б ей…» Но вдруг я услышал её смех (совсем недалеко от моего дома) и тут же осёкся, тут же вспомнил о своей ссоре с матерью, из-за которой – то есть из-за ссоры – я, собственно, и уединился «со своей писаниной», в то время, оскорблённая, моя мама ушла к подруге (наверно, пить пиво и жаловаться). Но всё равно написанное казалось мне верхом совершенства, моего мастерства – я, главное, осознавал, что это только осколок гигантского айсберга будущего произведения. Я было уж начал перечитывать в третий раз – на сей раз особенно удивляясь «неординарной», «хаотической» пунктуации – как пришла мать, да ещё с этой подругой, которую я не переношу и по сей день.
Я быстро облачился и выскочил из дому. Я спешил к Яночке. Но увидев издали, что рядом с ней два взрослых товарища, безотвязные, как слепни в зной, непринуждённо talk about sex, я струсил и бессознательно побрёл опять домой. Только подойдя опять к двери и услышав визгливые голоса «родителей», я как бы очнулся и раздражился настолько, что поспешил (именно поспешил!) к Ленке, приехавшей позавчера из Москвы к бабушке – всего в двух домах от нашего. Вот что я написал, вернувшись со свидания:
«А вот сейчас (лето’96) сдал exams, приезжаю домой, раз – Леночка заследом прикатила. Пазсматрел издалека – ещё лучше, а шортики-то, кореш, шортики! Вернее не стоко шортики, скока ножки под ними. На другой день A.Sh. вечером помялся, покурился и пошёл х Леночки. Пастучел в окно. Матря1. „Можна Леначку?“ – „Зачема?“ – „Нада“. Ну и Леночка: „Прявет“. – „Прявет“ – „Как делишки, Мишка?“ – „О.К. о.b., малыш-ка“ – „Можть присядем?“ – „Присядим…“ Тут A.Sh. показал свои скуднейшие запасы русского языка слов. (Что не столь уж важно в деревне, а вот молчаниэ губително.) Под прессом обстоятельств (мать изредка выглядывала в окно) A.Sh. рассказал два анегдота, которые сам забыл… (кстати, совсем не люблю их рассказывать!), затем заметил вслух на небе одну звезду, что и впрямь было удивительно: обычно их много иль вообще нету… При расставании A.Sh. сказал, что „слёз и вешаний на шею не надо, иди откуда пришла“ [цитирую]. На неё это подействовало (не хочет, чтобы ушёл). Адназначно. Но на 1-й раз уйду. На 2-й раз…» — оченно, что сказать, убедительно!
И вообще, что за Леночка? Ещё год-другой назад она была обычной соседской девчушкой, прыткой и пучеглазой, похожей на образ с известной шоколадки, и называлась так же: «Алёнка». Красивенькая, да, была как кукляшка: светлокожая при чернявости волос, бровей и глаз, кажется, даже румяная, удивительно большеглазая и белозубая. А нынче, буквально через одно пропущенное лето, приезжает такая томно-бледная дылда под метр восемьдесят и зовётся «Леночка». Звонкий её смех, пусть и не такой заливистый, а наоборот, какой-то нервно-отрывистый, но всё тот же, по-прежнему раздаётся по околотку — только теперь не в яркости утра, не в стоячем дневном зное, когда, съездив подоить корову в стойло (тут тебе те же слепни) и напоив телка, все взрослые лежат на полу вповалку, нипочём такая жара лишь неугомонным деткам… а уже во вкрадчивой вечерней темени-прохладе, когда намаявшиеся старшие заходят в избу и занавешивают шторки, а в оградке под окнами распускаются ночецветные пахучие бутоны, называемые у нас «зарница».
На другой