!
Писатель лукавил… Уцепившись за кончик мысли, он дал ей большой поводок и та немедля отползла в сторону, глядя на него глазами попавшейся жертвы… Писатель улыбнулся… Он улыбнулся и кончиками пальцев погладил титульный лист рукописи, как гладят хитрую кошечку, присмиревшую ненамного после миски густой сметаны…
Бьянка да, у неё вступление робкое, флейтами, крадущимися вдоль тропинки, поросшей взрослым камышом… Тихим ветерком потом фагот пройдётся по их коричневым головкам, они качнутся в такт, потом ещё… Музыка страсти усиливается… Вот пошли струнные…, сначала первая скрипка, за ней вторая…. Альт! Альт! Здесь несомненно нужен альт! А откуда ж здесь валторнам быть? Ах, да! … И меди чистый голос и густой…
А скрипки… дерзкой стайкой валькирий они набрасываются на фагот, тот отбивается, но тоже робко сперва, не давя на общий хор, а только споря слегка… Да! Пусть набежит ветерок сначала! Пусть он забьётся ей под юбку вместе с опавшими листьями с тропинки и тогда она, смеясь, танцуя на ходу, ручками подыгрывая фуэтэ, будет подминать её под себя понарошку, и вдруг побежит, побежит, хитро оглядываясь назад, а тот, кто следил за ней всё время, пока она прогуливалась по волшебному лесу, остановится вдруг, бессильно разведя руками… Всё!
Вот она, «Бьянка»… Она лежит перед ним, её веки полуприкрыты, головка немножко вбок, небольшая ложбинка в её подушке едва касается своею атласной кожей её румяной щеки… Но настоящей Бьянки больше нет, она ушла, как исчезает всё, что было где-то, когда-то, как ветер в кронах деревьев дул и вдруг затих… Рукопись свою он тоже решил назвать в её честь, в честь Бьянки….
Вечер. Редкие огни за окном успокаивают Писателя и шум ветра за окном тоже успокаивает его… Мир рухнул. Теперь их осталось только двое – он и Читатель. Писатель обманывает его! Но он не только не делает ничего, чтобы спасти Читателя, а наоборот, придумывает всё новые и новые сюжеты, всё более изысканные капканы расставляет тут и там…
Рукопись лежит, не шелохнувшись… Боясь пробудить в ней ненужную страсть, Писатель одёргивает руку, будто ожегшись, но пальцем задев листок, не рад…, листок вскидывается вверх … Писателю страшно брать её такой беззащитной, не научившейся ещё говорить «нет», не отличающую ещё слово «да» от власти позорных капитуляций…
Встав, Писатель долго ходит по комнате, опустив глаза, смотрит в пол… Дубовый паркет с облезлым лаком на поверхности отправляет его опять назад, где ничуть не изменившееся время, глазами ныне умерших людей тогда созерцалось совсем иначе, для них оно было настоящим! А, будущее… что, ж! Будущее вновь сместилось за край мечтаний, там очертания неясны, там свет и тень, там ночь и день, как воска спущенная нить, не оборвать, ни остудить…
…Вечер….
Вечер – это тоже прелюдия к утру, но повторяющаяся без конца… Писатель обманывает себя тем, что следующее утро будет другим, и что ветер будет другим непременно и солнце… Если будет оно вообще… И вдруг, он говорит себе; – «стоп», отводит руку в сторону, свет, отразившийся от неё, превратился в тень на стене и только рукопись на столе была бела, как ломоть Луны, повисшей над кроной большого чёрного дерева справа в окне…
«Бьянка» только с виду казалась доступной, как недоступна бывает Спящая Царевна во хрустальном гробе! … «Так же, как»… Почти не выходя из забытья, Писатель опять идёт к столу, его плечи, опущенные вниз и голова, скорей всего говорят о том, что он пленён неведомой силой… Ещё одна попытка. Сейчас многое будет зависеть от того, с каким настроем он подойдёт к «Бьянке»!
– Бьянка, ты слышишь меня, Бьянка?
Свет от его настольной лампы на столе, когда он пододвинул её поближе к рукописи, словно преткнулся в том месте, где срез её страниц был перепендикулярен столу… Осень за окном? Надо срочно посмотреть в окно, ибо если этого не делать, то страх тогда окажется сильнее… Длинная, далеко отросшая от дерева ветвь, сучковатая, закрученная хитро древесными сухожилиями, мерно постукивала в окно, отвлекая его от главных мыслей…
Писатель давно хотел отпилить её, но боялся… Чем больше тебе лет, тем сентиментальней гул в твоей пустеющей груди, и тем глуше стук влажного красного камня, ударяющегося об неё своими дряхлеющими аортами… Жалея, что не задёрнул штор, Писатель тупит взор, но дерево разбуженно гудит за окном, будто пальцем веткой стучит в стекло, просится в дом.
«У неё большая семья…, у неё большая семья»… – зачем он то и дело повторяет эту фразу? Писатель с опаской опять покосился в окно, за ним накидка из фиолетового креп-шифона с красноватой отбивкой в самом низу, тихо наезжала с погрузневшего небосклона на мрачноватый лесок вдали…. «Зачем он купил этот дом? Слишком большой, холодный…» С Бьянкой они прожили здесь одну зиму, одну весну, лето и две осени… Этот год вместил в себя цифру «пять» и ещё несколько десятков дат поменьше…
Рукопись пугала своей неподвижностью, в ней было что-то от покойницы… Невероятные комбинации чувств, как сложное сочетание цветов, наслаивались одно на другое, ввергая Писателя в такой глубины водоворот, что он был вынужден опять вставать, ходить по комнате, посматривая с опаской на потемневшее окно…
… «Писать нужно