дивительные, настоящие. У Лунной девочки должны быть белые волосы. А глаза черные и блестящие – эбонитовые бусины подойдут.
Губы. Губы не так уж важны. Намного главнее родинка на подбородке, маленькая, похожая на полумесяц.
Глина забивается под ногти, липнет к ладоням. Руки из-за нее кажутся белыми, как у Лунной девочки. Их некогда мыть. Время – дорогой товар, его почти не осталось.
В ушах стук барабанов, стены комнаты то наваливаются, то отплывают, потолка больше нет – вместо него полуслепая черная луна. Нет, еще не совсем черная, но уже опасная.
Духи злятся, торопят, звук барабанов заглушает их слабые голоса. Надо спешить.
Зубы впиваются в край красной, точно молодая кровь, ткани. Ткань трещит, в зубах остается неровный клочок – платье для Лунной девочки.
Вот так, завернуть в него куклу, поверх обмотать веревкой – виток, еще виток.
Эбонитовые глаза смотрят с укором. Кукла еще не живая, однако все понимает. Кукле не нравится то, что с ней делают. Нужно, чтобы она стала настоящей…
Барабаны звучат громче, в спину что-то врезается, вгрызается в плоть, растворяется в теле. Перед глазами кровавый туман – духи бывают очень жестоки. Тем более когда времени мало. Главное – не сопротивляться…
Голова болит и кружится – это расплата за помощь духов. Цена, конечно, скромная, особенно для такого нелегкого дела.
Кукла теперь живая. Волосы – белый пух, глаза-бусины, родинка на подбородке, красное платье и, самое главное, амулет: медный диск с полумесяцем в центре, черный шнурок, змеей обвивающий тонкую шею.
Во рту горько и сухо, стены больше не качаются, и черная луна исчезла. Духи молчат – ждут.
Кукла сопротивляется, маленькие пальцы больно царапают кожу, оставляя на ней кровавые следы. Такие следы долго не заживают. Не надо бороться, Лунная девочка, все будет так, как задумано.
Сжать гибкое, горячее тельце в ладони, поднести к лицу. В эбонитовых глазах – ненависть пополам со страхом, в глиняной груди трепыхается стеклянное сердце. Кукла уже живая, но еще не настоящая. Еще не вместилище…
– Нарекаю тебя… – говорить больно, а время почти вышло. – Нарекаю тебя Лией…
– Ну-ка, что у нас тут? – Чужие лапы жадно шарят по телу, сжимают сначала грудь, потом горло. Дышать больно, кричать невозможно.
Сама виновата! Просидела полночи на работе, опоздала на последний автобус, пошла прямиком – через пустырь…
А теперь эти лапы на горле, и смрадное дыхание – запах гниения и перега-ра…
Платье трещит и рвется по вороту. Платье жалко, еще совсем новое, почти ненадеванное, купленное на распродаже в самом настоящем бутике, по скидке, за смешные деньги…
– А это что за побрякушка? – Вонь усиливается, перед глазами появляется небритая рожа. У рожи мешки под глазами, во рту не хватает половины зубов. Корявый палец подныривает под кожаный шнурок, вытаскивает из-за пазухи медальон. – Эй, глянь, какая цацка!
Рядом с первой рожей возникает вторая, такая же жуткая. Даже хуже: одного глаза нет, а второй наполовину заплыл.
– Похоже, что золотая цацка-то. – В единственном глазу зажигается алчный блеск.
Цацка не золотая, она это прекрасно знает, а вот сережки самой высокой, девяносто пятой пробы.
Попытаться, что ли, поторговаться: девичью честь в обмен на серьги?
– У-у-у! – Чтобы торговаться, нужно иметь возможность говорить, а она даже дышит с трудом. У нее, дуры непредусмотрительной, вообще нет никаких возможностей. Газовый баллончик, и тот остался на рабочем столе. Получается – ни чести, ни сережек…
– Думаешь, золотая? Не уверен. – Циклоп всматривается в ее лицо, заскорузлая ладонь неторопливо скользит по волосам, запрокидывает голову. – А сережечки точно…
От резкой боли на глаза наворачиваются слезы, изо рта вместе с облачком тумана вырывается крик, по шее течет что-то липкое и теплое.
– Не ори, коза. – Циклоп лыбится, прячет сорванные сережки в карман. – Рано кричать, ничего плохого-то с тобой еще и не случилось.
В его взгляде не алчность, а похоть.
Теперь ей по-настоящему страшно: до дрожи в коленях, до потрескивания электрических разрядов в волосах. Платье жалела, сережки… Себя надо было пожалеть, потому что эти двое одной лишь девичьей честью не ограничатся…
Господи, а она ведь и не жила-то толком! Двадцать семь – разве ж это возраст для смерти? Да еще такой: отвратительной, смрадной, неприкаянной…
– Чего смотришь на меня, коза?! Чего гипнотизируешь? – Одноглазая рожа совсем близко, от мерзкого запаха к горлу подкатывает тошнота, а где-то в животе скручивается тугой пружиной ярость.
Умереть на заброшенном пустыре от рук вонючих бомжей? Уши порваны, платье испорчено, и бедному телу скоро достанется… А у нее столько планов, и в жизни она еще ничего не видела, и мама без нее пропадет…
Ярость неконтролируема, словно