х двое детей, внуки… Испробовав множество профессий – от кочегара до работника культуры, – Ариадна Борисова остановилась на литературной деятельности. Ее талант – видеть океан в капле и вечное в бытовом, мелочном.
Странно устроена человеческая память. Оставляет тебе один день в мельчайших подробностях, а другие, забытые дни года, мельтешат вокруг сорным вихрем. Если очень надо, можно, конечно, выхватить из этого вихря какое-то событие, но вспоминаешь его уже не в первых красках – просто констатируешь факт, ставший, возможно, подспорьем взрослеющему опыту. А особенный день потому и видится вживе, что память в полном объеме сохраняет в нем чистоту переживаний.
…Закрываю глаза и отчетливо вижу старый дом под горой. Мой холст не загроможден ничем лишним, летние мазки свежи и ярки, как впечатления любого семилетнего человека. Вижу светящийся на фоне темно-седых бревен нимб белых волос – это прабабушка Евдокия (бабушка Дуся, бабдуся в сокращении) сидит на завалинке с вытянутым из голика[1] прутом в руках. Собирается вздуть меня за опоздание к ужину.
Вижу нарядный «залец» в доме: мраморные от крахмала занавески, круг стола молочной белизны. Вижу тусклый блеск кованых изразцов на сундуке – в него запрещалось заглядывать, но я знала, что там, поверх зимней одежды, лежит кулек необычайно вкусных самодельных конфет. Размером они со спичечный коробок, корочка хрустящая, леденцовая, а начинка похожа на халву из кедровых орешков. Вижу в спальне над изголовьем кровати узкий шкафчик с закрашенными изнутри стеклами. Шкафчик тоже не разрешалось открывать, по вечерам бабдуся сама распахивала его дверцы и створки стоящего внутри киота. Перед сном в спущенной лампадке теплился огонек…
Несколько раз в год меня отвозили к прабабушке в город на причастие. Неверующие родители не препятствовали в святом деле ее долга и сердца. Крещеные правнуки ездили к ней по одному – с кучей пострелят никто бы не справился. Я любила «церковные» дни и всегда с нетерпением ждала своей очереди.
Накануне вечером бабдуся читала каноны, я – «Отче наш». Утро начиналось с урока смирения: я надевала противный лифчик с пуговицами на спине и пристегивала к пажам вечно спадающие чулки. Прабабушка почему-то считала их необходимой деталью нашего похода. Люди еще не слышали о таком чудесном изобретении, как колготки, из-за которых спустя энное количество лет мой сын будет скандалить по утрам перед садиком, сопротивляясь унижению своей гендерной идентификации, ведь папа не носит колготок.
Белокаменный Спасский собор зеленел куполами без крестов на соседней улице. До революции на пожертвования прадедушки в храме произвели ремонт. Позже собор использовался под всякие нужды: был продовольственным складом, салоном художественной фотографии, еще чем-то; теперь в нем располагалось ателье индивидуального пошива, действующая же православная церковь находилась по дороге в аэропорт и отличалась от соседних домов лишь маленьким распятием на калитке.
В церкви пахло сладким дымом. Мне нравилась отдающая тайной и позолотой здешняя атмосфера, но в тот день мою нечистую совесть терзали вопросы. Признаться священнику в краже пирожков с тарелки до прихода гостей – совсем не то, что маме… Во-первых, я съела при ней два «законных» пирожка с молоком, во-вторых, получается, отяготила себя грехами не только кражи, но и алчности, и обжорства. Это сколько же на мне смертных грехов?
Бог все видел, и я призналась во всех.
– Маме скажи, – улыбается батюшка.
– Я ей сказала.
– И что мама?
– Простила…
– Вот и Господь тебя простил.
В раскрытые по-птичьи рты льется винная Христова кровь. Из объяснения прабабушки я поняла, что «кровь и плоть» называются так понарошку, хотя святости в них столько же, как если бы они были всамделишными.
Мы не завтракали и возвращаемся к обеду голодными. Первым делом я скидываю чулки и платье. Благодарю тебя, Господи, что на свете существуют мальчишки и, следовательно, мальчишечья одежда – рубашка с короткими рукавами и шорты!
Пока я переодевалась, на столе успела появиться еда. Бабдуся наливает себе в стакан черный чай, мне в чашку – забеленный молоком. С аппетитом уплетаю запеченную вчера рыбу, толченку[2] и домашний хлеб. Незаметно засовываю поджаристую горбушку в карман – Господь простит!
Бабдуся позволила мне поиграть с ребятами во дворе общежития напротив. Честно говоря, она нестрого за мной присматривала. Очевидно, считала завершенной миссию по спасению моей неугомонной души до следующего раза.
Я предвкушала, как мне обрадуются друзья. Не соскучишься с ними в играх с мячом, в прятки, в «классики», «цепи-цепи кованы» и «чур, не голю»! Лишь бы ни с кем не поссориться, такое тоже бывает. Но даже если назреет драка, по дворовым условиям неприятели должны подать друг другу руки со специальными словами примирения: «Хинди руси бхай, бхай». Когда папа объяснил мне, что эти слова означают не совсем то, что мы подразумевали, я отмахнулась: индийцы, русские – какая разница? Главное – дружба всех! Кроме коренных русских, якутов и