ею гордился. В конце концов, она была статная, красивая женщина, умела одеваться, и если ее притязания и вызывали у него какие-то чувства, то его скорее забавляло, что слова «noblesse oblige»[3] (одно из любимейших выражений миссис Лавери) могут иметь хоть какое-то отношение к его семье.
Они жили в большой квартире в Элм-Парк-Гарденс, которая находилась слишком близко к сомнительной стороне Челси и вообще была миссис Лавери не совсем по вкусу. И все-таки это был не Фулем и даже не Баттерси – эти названия только начали появляться на воображаемой карте миссис Лавери. Как бесстрашному исследователю, все дальше и дальше уходящему от последних оплотов цивилизации, ощущение новизны все еще будоражило ей кровь каждый раз, когда ее приглашали на обед семейные дети кого-нибудь из ее друзей. Она во все уши слушала их рассуждения о том, как хорошо, что они вложили деньги в те или иные бумаги, и как их дети обожают Тутинг, особенно по сравнению с этой убогой квартиркой на Марлоу-роуд. Все это было для миссис Лавери китайской грамотой. Про себя она решила, что выберется из ада, только переправившись через реку, ее личный Стикс, навеки отделивший Низший Мир от Настоящей Жизни.
Лавери не были богаты, но и не бедствовали, а так как у них был только один ребенок, им никогда не приходилось особо экономить. Эдит отправили в модный детский сад, а затем в Бененден («Нет, принцесса здесь совершенно ни при чем. Просто мы перебрали варианты и решили, что это – самое вдохновляющее место»). Миссис Лавери хотелось бы, чтобы ее дочь продолжила обучение в университете, но когда результаты экзаменов Эдит оказались недостаточно хороши, чтобы обеспечить ей поступление в одно из тех заведений, куда им бы хотелось ее отправить, миссис Лавери не была разочарована. У нее был еще один честолюбивый замысел – вывести дочь в свет.
Самой Стелле Лавери не довелось дебютировать. И этого она стыдилась до глубины души. Она старалась скрыть это, не раз вспоминая со смехом, как весело ей жилось в юности, и если от нее настойчиво требовали подробностей, могла со вздохом сказать, что дела ее отца сильно пошатнулись в тридцатые (таким образом связывая себя с обвалом на Уолл-стрит и с героями Скотта Фицджеральда). Или же, перевирая даты, она винила во всем войну. Но действительность, как миссис Лавери приходилось признаваться самой себе в глубине души, состояла в том, что в социально менее гибком мире пятидесятых границы между теми, кто входил в Общество, и остальными были значительно более четкими. Семья Стеллы Лавери к Обществу не принадлежала. Она завидовала тем своим подругам, которые были представлены друг другу во время своего первого выхода в свет, страстной и тайной завистью, и эта зависть грызла ее нещадно. Она их даже ненавидела за то, что они вели себя так, будто и Хенриетта Тайаркс, и Миранда Смайли жили не только в их, но и в ее воспоминаниях, будто они верили, что и она, Стелла Лавери, была в свое время дебютанткой, хотя прекрасно знали – и она знала, что они это знают, – дебютанткой она не была. По этой причине она с самого начала