в ту пору у власти, инициативу Витте, несомненно, парализовал бы – просто организованностью коллективного противодействия, тогда как разрозненным усилиям противников министра финансов опрокидывать его начинания не удавалось. Это им удалось только тогда, когда в равноценных с Витте положениях в рядах активных министров, делавших политику ex offi cio[139], оказались люди, равноценные ему и по силе темперамента, и по значительности удельного их веса в правительстве. Таким равноценным по положению и по значению лицом пока что был один только К. П. Победоносцев. Т. И. Филиппов соответствующим темпераментом не обладал и считал целесообразным поддержание с Витте кордиальных отношений, Н. В. Муравьев, как оппортунист par excellence[140], – тоже, а В. К. Плеве не мог выступить активным противником Витте по своему совершенно с ним неравноценному в ту пору положению, будучи не министром, а государственным секретарем. Об остальных министрах говорить не приходится. К. П. Победоносцев кое в чем осаживал Витте. И Витте отступал. Но до открытой борьбы влияний с Победоносцевым дела не доводил. В свою очередь, и последний кое в чем уступал Витте, отдавая, как умный человек, справедливую дань уму и таланту даровитого министра финансов. Достигнуто было и поддерживалось устойчивое равновесие влияний[141]. Оно было нарушено впоследствии с появлением у власти В. К. Плеве в должности министра внутренних дел. С этого момента положение Витте стало колебаться, и начавшаяся борьба влияний привела к первому падению Витте.
Когда говорилось о прогрессивности Витте, то последняя либеральною общественностью обычно оспаривалась ссылкою на предпринятую Витте в свое время кампанию против земств, выразившуюся в составлении по его поручению записки, содержавшей резкую их критику[142]. В ту пору земства были популярны quand même[143], поскольку непопулярно было правительство и его органы, которым земства противопоставлялись. Этого было достаточно, каковы бы ни были земства сами по себе, чтобы, ругая правительство, земства во что бы то ни стало превозносить. Поэтому всякое выступление против земств уже заранее презумптивно осуждалось как заведомое мракобесие. Нечего говорить о том, насколько непозволительно пристрастно было такое отношение к земствам со стороны даже той общественности, которая выделяла из себя земства. Пусть плохо было правительство, но если плохи были и земства, то об этом следовало не только писать, но и кричать наивозможно громко ради самих земств. А что греха таить, земства, фактически находившиеся в большинстве губерний преимущественно в руках отживавшего поместного дворянства, притом наименее стойких его элементов, были, за редкими исключениями, весьма плохи. Это окончательно доказал провал после Февральской революции руководящей общественности дореволюционной России[144]. Но это бросалось в глаза всякому сколько-нибудь беспристрастному наблюдателю русской жизни и задолго до революции, и ранее появления