и их навещать, сочувствовала. Но требовала сочувствия и к себе. Столько этих откинувшихся зэков прокочевали через ее избушку, и ни один не задержался. И вряд ли уже кто задержится.
Светлахе далеко за полтинник, худая, изожженная плохой водкой и спиртом, не верящая в мужчин…
– Женя из еды никогда ничего не просил. Это я с тех пор помню… Ну, – Марина споткнулась, прошлое показалось ей выдумкой, ее девичьей фантазией, которую она до сих пор хранит, оживляет в себе, – ну когда вместе были.
– Двадцать кэгэ макарон – и пускай радуется. – Но видимо, почувствовав, что перебарщивает, надо смягчиться, Светлаха махнула рукой: – Как знаешь. Жарь, мне газа не жалко.
Не вслух, конечно, про себя, Марина усмехнулась:
«Ну дак, не жалко – пятьсот рублей получила, чтоб я тут могла…»
Изба Светлахи давным-давно служила этакой кухней для женщин, приехавших издалека, чтоб приготовить домашние блюда. Запекали бараньи ноги, варили борщ с мозговой костью, лепили пельмени, манты, позы, пекли пироги… Женя очень любил пермячи. Такие пирожки вроде беляшей, но плоские, с кружочком открытого мяса, из несдобного теста. Говорит, бабушка ему в детстве такие жарила. И вот уже пять лет, с тех пор как Женю перевели на эту зону, Марина в этой избе жарит пермячи. И всякий раз Светлаха возмущается, злится, а потом машет рукой…
Порезала тесто на ровные доли, раскатала, положила на каждую лепеху пахнущий луком и перцем фарш. Не рассчитала, и фарша осталось прилично. «Ладно, – решила, – пускай остается Светлахе. На котлеты».
Стала заворачивать тесто и облеплять фарш. Сразу жарить не надо – пусть постоит. Будет вкуснее.
А время уже поджимало. Через час сквозь поселок поедет маршрутка, а через два нужно быть в домике, где приехавшие на свидание пишут заявления и перечень продуктов и вещей, потрошат сигаретные пачки, разворачивают конфеты. В общем, готовятся к досмотру… Потом приходит инспектор и собирает заявления. Опаздывать нельзя.
Семь лет Марина видится с Женей по трое суток два раза в год. Два года на одной зоне, а пять лет – здесь.
Их поселяют в маленькой комнате с фанерной дверью. Они спят вместе на скрипучей, с ямами, будто нарочно сделанными для неудобства, кушетке. Марина будет кормить Женю привезенными салатами, пермячами, готовить хоть и простую – борщ настоящий на тамошней кухоньке не сварить, пирог не испечь, – но все же домашнюю еду; они даже в душ могут ходить вместе…
Жене дали десять лет за участие в преступном сообществе. Хищения, торговля наркотиками, угрозы убийства… Обвинения во время следствия и на суде были страшными, ущерб огромным; казалось, укравшие, наторговавшие столько должны быть богатеями. А в клетке сидели восемь молодых, щуплых, с недоуменными лицами парнишек со станции эстэо. И никаких особых денег у них не обнаружили, никаких дворцов и яхт. Да и какие дворцы и яхты в их городке из пяти улиц, на речке, в которой самое глубокое место по пояс…
На первых свиданиях с мужем Марина спрашивала: «Это правда? Правда, что вы все это делали?» Женя кривил лицо: «Подстава». И давал понять – подставили такие серьезные люди из области, что лучше оттянуть десять лет, чем сопротивляться. А может, и не подставлял никто. Иногда против воли Марине начинало мечтаться, что вот выходит Женя, и они уезжают далеко-далеко, в какой-нибудь полусказочный Сочи или вообще за границу. И дальше, как в фильмах – Женя привозит ее к огромному дому на берегу моря и говорит: «Вот, здесь мы теперь будем жить». А у длинного пирса покачивается на лазурных волнах белая яхта. Небольшая, но с такой уютной каютой…
Взяла тяжелую, всю в рытвинах чугунную сковороду, поставила на плиту. Бросила на сковороду кусок животного жира – на растилке не так вкусно получается. Подождала, покрутила сковороду, чтобы жир растекся равномерно. Принялась выкладывать пермячи дырочками вниз… Чувствовала на себе печальный взгляд Светлахи.
Кто ее назвал так? Наверное, какой-нибудь из первых ее мужчин, из тех, кого она любила. Поэтому и прижилось, и при знакомстве она гордо представлялась – Светлаха. Этакая своя деваха, кровь с молоком. А на самом деле, и она это быстро вспоминает, – сморщенная копченая селедка.
А Марина еще ничего, еще держится. Двадцать семь лет. Детей, правда, нет, хоть и стараются с Женей на каждом свидании. Но может, это так и правильно, что пока не получается. Не дает бог. Вот выйдет Женя, или по крайней мере на поселение переведут, и случится.
– Попробуешь? – перенося первые пожаренные пермячи из сковороды в термоящик, предложила Светлахе.
– Да чего их пробовать? Я ж знаю – ты у нас мастерица. Вообще, знаешь, любуюсь тобой… Но жалко.
Марину толкнуло заспорить, что нечего ее жалеть, все уж точно не хуже, чем у нее, Светлахи. Проглотила толчок, лишь пожала плечами: «Как хочешь».
Вкусный запах разбудил аппетит. Но есть сейчас было неудобно, да и уже некогда… Марина прибралась на столе, помыла сковороду, упаковала сумку.
– Что ж, – вздохнула с сожалением и облегчением, – пошла я. Спасибо, Света.
– Не благодари… Я понимаю. Да и твоя пятихатка агонию мою