соньке
Тяжко жить зимой
На улице одной.
Кисоньку-кисоньку,
Кисоньку-мурысоньку
Я возьму домой,
Накормлю едой.
– Еще чего! – возмутилась Прасковья Матвеевна, жена Ивана Дмитриевича. – Даже не мечтай о таком подарке. Только через мой труп.
У Никитушки навернулись слезы, он спрыгнул с табуретки и выбежал из столовой.
– Как же не стыдно, – накинулся на жену Крутилин. – Ребенок порадовать нас хотел, песенку сочинил.
– На Рождество положено Господа славить, а не зверье безмозглое.
Прасковья Матвеевна происходила из купцов, по этой причине мировоззрение ее было дремучим. Обычно Иван Дмитриевич старался с ней не спорить. Но сейчас из-за сына полез на абордаж. Что плохого в том, что малыш хочет кошечку? Наоборот, значит, сердце его добротой наполнено.
– А почему в Рождество и зверью почести не отдать? Господь-то наш где родился? В хлеву, среди коз и ослов, – напомнил жене Крутилин.
– Но кошек там не было. Потому что кошки – дьявольское отродье.
– Придется подарить осла, – пошутил Крутилин.
Супруга наградила его взглядом, исполненным ненависти, и вышла вон.
Иван Дмитриевич снова взялся за газету, но слова от возмущения прыгали и смысл ускользал. Потом вдруг спохватился, что на службу опаздывает. Подскочив к зеркалу, он наспех расчесал бакенбарды и выбежал в прихожую.
Там, спрятавшись за шубами, его дожидался Никитушка:
– Папенька, папенька, а когда маменька уйдет, мы кошку заведем?
– Куда уйдет? Что ты говоришь?
– Что слышал. Вчера она весь день Серафиме Борисовне плакалась: «Уйду я от него, Симушка, уйду. Сил больше нет измены терпеть».
Иван Дмитриевич верность супруге не хранил, но считал, что она о том не догадывается. А вот оно как оказывается!
– Так заведем или нет? – повторил вопрос Никитушка.
Крутилин вздохнул:
– Посмотрим.
Агенты уже разбежались – когда Крутилин задерживался, задания им вместо него раздавал чиновник для поручений Арсений Иванович Яблочков. Выслушав его доклад, Иван Дмитриевич испил чаю и приступил к приему посетителей. Их каждый день приходило немало, и каждый со своей бедой. Всех надо было выслушать и по возможности помочь.
За окном уже темнело, когда в кабинет вошел последний, почтенного вида старичок. Уставший Иван Дмитриевич слушал его вполуха.
– …с чертями водится.
– Кто? – чуть не подскочил очнувшийся от упоминания нечистой Крутилин.
– Как кто? Сосед мой, кассир Венцель.
– С кем он водится? – переспросил начальник сыскной.
Вдруг послышалось?
– С чертями.
Ивану Дмитриевичу очень хотелось гаркнуть: «Пшел вон!» Как же надоели ему сумасшедшие! Что весной, что осенью дня без них не проходит. Вроде и зима давно, а все идут и идут.
Однако свой порыв начальник сыскной сдержал: орать на сумасшедших себе дороже – могут и пресс-папье запустить в голову. А могут крепко обидеться и закидать кляузами начальство. Кинув взгляд в листок, на котором черкнул имя-отчество посетителя, уважительно спросил:
– Надеюсь, Петр Петрович, вы понимаете, сколь серьезны подобные обвинения?
– Понимаю. Потому в сыскную и явился. Наружной-то полиции с чертями не совладать. Только на вас надежда.
– Благодарю за доверие. Но сперва давайте-ка уточним факты. Раз утверждаете, что сосед якшается с чертями, значит, видели их. Когда, где?
Петр Петрович испуганно перекрестился:
– Что вы? Бог миловал.
– Неужто сам сосед в этаком знакомстве признался? – попробовал зайти с другого бока Крутилин.
Если окажется прав, значит, не посетитель, а сосед его умом тронулся. Или пошутил неудачно.
– Держи карман шире. Как же, признается он, сарделька немецкая. Учуял я их, – признался старик и дотронулся скрюченным пальцем до переносицы. – Собственным носом учуял.
Значит, не сосед, а сам Петр Петрович с катушек съехал. Теперь надобно понять: буйный он или тихий?
Старик о размышлениях Крутилина не подозревал и продолжал доверительно рассказывать:
– В первый раз учуял я чертовщину с месяц назад, в Предпразднство Введения во храм Пресвятой Богородицы[1]. Пришел тогда с вечерней службы, в коридоре столкнулся с Венцелем. И чуть не задохнулся от ужасной вони, которую тот источал…
Иван Дмитриевич открыл табель-календарь:
– В субботу дело было?
– Да. И в другие разы тоже. От Венцеля исключительно по субботам чертями воняет.
Крутилин, кажется, понял причину этому явлению и от радости даже хлопнул себя по лбу:
– Помилуйте,