но было. Хорошо еще, мне хватило ума наколоть только свое имя, «Слава». Все украшали себя именами первых девочек, а у меня тогда девочки не было – ну и сделал свое. А потом никак не мог это дело вытравить. Пришлось двух князей с этим «украшением» играть. Время такое было… И наколки, и курево – все это следствие безотцовщины. Отцы ушли на фронт, мы, малолетние, остались с матерями одни – тогда и начали покуривать. В ту пору нельзя было не курить, и вообще много чего тогда делали. Отказаться было нельзя, как нельзя было не сделать наколку: не хочешь – значит, чужак. И вот мы ходили по улицам подмосковного городочка и собирали окурки. Даже в самую слякотную погоду подбирали их, сушили, шелушили и потом закручивали в цигарки. В то время взрослые часто ездили на юг за хлебом. Набирали каких-нибудь вещичек, которые можно было обменять на пшеницу, и отправлялись на поезде из нашей средней полосы – в южные края. И мальчишки тоже забирались на крышу вагона. Привозили так называемый турецкий табак – очень крепкий. Помню, попробовал в первый раз – не очень мне понравилось. Но все ребята вокруг с цигарками ходят – и я должен. Только где брать табак? Тогда мы изобрели такой способ: делили улицу на двоих, каждый шел по своей стороне и собирал чинарики. Набрав гору заплеванных, раскисших под снегом чинариков, мы шли в наш штаб. Штабом мы называли дом, где жили два брата-сироты. Там затапливали русскую печь, расшелушивали все наше богатство на сковородку, сушили табак, а потом крутили цигарки.
Когда отец вернулся с войны, он сразу почувствовал, что от меня пахнет табачком. «Покуриваешь, сынок?» – он спросил. Ну а что я мог ему ответить? Молчал. Время такое: мальчишескому уставу нужно было соответствовать. Существовал и своеобразный кодекс чести: за одно тебя уважали, а за другое могли нещадно покарать. Драк было не так уж много – мы свою смелость иначе проверяли. Например, залезть ночью в чужой сад за яблоками. Причем у каждого был свой сад, где такими же яблоками можно наесться до отвала. Но какой же в этом интерес? И вот, бывало, летом спим мы, мальчишки, вповалку во дворе, кто-то травит байки, а потом возникает идея: айда за яблоками! Естественно, выбирали самый опасный сад – где высокий забор, злая овчарка, сторож с ружьем, заряженным солью. Яблоки из этого сада – самые вкусные. Заставить себя залезть именно туда – в этом было и озорство, и смелость, и мальчишеское желание не отстать от других.
Помню, однажды мы с ребятами не нашли, чем занять себя, и я взял из дому духовое ружье. Пошли ватагой к Клязьме. Идем по тропке, смотрю: на березе стая воробьев. Сидят себе, весело чирикают. Я вроде и несильно целился, просто взял и стрельнул в центр стаи. И оттуда, сверху, прямо мне под ноги свалился маленький воробышек. Крылышки опущены, на боку перья взъерошены. Капелька крови на клювике… Я гляжу на него сверху вниз и думаю: «Зачем?» Так жалко стало. И стыдно. Я не охотник и никогда им не был…
В школе мне очень нравились математика и физика и я любил ковыряться в машинках, – мне хотелось что-то машинное, – мой дед был машинистом, водил длиннющие поезда по Нижегородской ветке, не пил и не курил, был до чрезвычайности строг, но все его любили. Настольной книгой у него был роман «Война и мир» Льва Толстого. Вечером за чаем дед зажигал керосиновую лампу и читал вслух «Войну и мир». Если ему было что-то непонятно, он задавал вопросы мне.
Кино – это какой-то заоблачный мир
Когда началась война, мне только исполнилось тринадцать лет и, конечно, о школе на время пришлось забыть. Меня взяли в ремесленное училище и поставили к станку. Работал токарем по металлу. Через некоторое время я потерял зрение – ничего не видел. И тогда мама привела меня к врачу, он осмотрел мои глаза и сказал: «О-о-о, ваш сын слишком честно выполнял свою работу. Он запорошил глаза металлической стружкой». Этот врач вернул мне зрение с помощью тоненького, острого предмета – видимо, намагниченного. Он очень аккуратно вытаскивал из глаз каждую пылинку, каждую соринку.
Когда немцев отогнали от Москвы, нас вернули в школу, и в сорок пятом году встал вопрос – кем быть? Многие мальчишки еще раньше ушли на производство, потому что отцы были на фронте и надо было помогать семьям. Нас оставалось в классе всего четверо – остальные девочки.
Что такое кино, я тогда и не задумывался, вернее, задумывался, но с родителями это не обсуждал. Да и что было обсуждать? Кино – это какой-то заоблачный мир. Я даже толком не представлял, как становятся актерами, где этому учат. Поехал в Москву поступать в автомеханический институт, а сам часами бродил около «Мосфильма» – тянуло туда любопытство, а может быть, это была интуиция. Меня, естественно, не пускали дальше проходной. «Ты чего здесь слоняешься?» – спросил кто-то из выходивших. Мне рассказали про ВГИК, и я решил поступать. Споры в семье были громкие, доходило до слез – не помню, моих или маминых. И вот в один из вечеров разгорелся очередной спор о том, куда мне идти. Отец гнул свое: «Никакого кино – ты должен заниматься техникой, как я». А мама говорила: «Ты должен получить профессию, с которой легче будет жить в смысле продуктов, поэтому поступай в Тимирязевскую сельхозакадемию». Чисто женская логика. Я понимал, что родители хотели как лучше, но уступать не собирался. И вот на этот шум вышла моя бабушка – глава нашего дома, очень мудрая женщина невероятной доброты. Если есть