ода перешейком. Этот перешеек – или, вернее, узкий хребет, едва достаточный для прохода лошади, был еще пересечен поперек и, следовательно, мог быть перейден только с помощью подъемного моста. Благодаря этим предосторожностям замок Гленуски был недоступен, его постарались обеспечить большим запасом воды, направив течение ручья в самый центр замка.
Жилище было поневоле весьма сжато в своем объеме, так как массивные стены занимали большую часть пространства на поверхности скалы. Особенная прелесть этого здания заключалась в портале, окруженном тяжелыми башнями, из которых одна возвышалась над главным корпусом, названным обитателями Гленуски-Масси-Мор. Стены и своды, несмотря на их толщину, имели тонкое изящество и нежность рисунка, как бы заимствованные у Франции. Наверху башен было пространство, резко окаймленное выдающимся карнизом, красивые стрелки которого поддерживали зубцы, увенчивающие здание. На самой высокой башне виднелся герб владетелей Гленуски: он состоял из королевского льва Шотландии с красными цветами по золотому полю, разделенному двенадцатью связками и поставленному на рыцарском знамени или треугольном куске шелковой материи.
Эти знаки ясно говорили всякому немного смыслящему в геральдике, что владелец происходил по прямой линии от королевского дома Стюартов, хотя и от младшей ветви, еще не получившей рыцарского достоинства.
Ранняя весна 1421 года была холодна и туманна в уединенной долине Гленуски. В обширной зале пылал громадный камин, освещая высокого старца, плотно закутанного в складки светло-голубого плаща; его широкий, задумчивый лоб еще яснее выделялся из-за недостатка волос; несколько серебристых прядей, сохранивших еще белокурый оттенок, падали с висков и смешивались с роскошной седой бородой. Он держал в руках, на которые печально опирался своей прекрасной головой, маленький голубой ток, украшенный орлиным пером, прикрепленным жемчужной застежкой. Едва слышным голосом прошептал он следующие слова:
– Боже, будь милосерд! Сжалься над нашим несчастным отечеством! Охраняй сына моего ежечасно и повсеместно; не оставляй детей, которым я посвятил всю жизнь свою, и пусть справедливость руководит ими в страшных затруднениях, окружающих нас. Боже! Сжалься над нашим королем, сломи его цепи и возврати родине, дабы он, отмстив за все горькие несправедливости, перенесенные им, мог укротить ее страдания.
Старик был так погружен в свои мысли, что не слышал едва заметного звука неровных шагов, раздавшихся в зале; шаги эти приближались осторожно, как бы боясь разбудить кого-нибудь. Вошедший медленно подошел к камину и, тихо прислонясь к его углу, принялся молча глядеть на старого рыцаря.
То был юноша лет семнадцати, с мрачным, задумчивым взглядом, носящим отпечаток того неопределенного выражения, смеси грусти и покорности, свойственного безобразным людям, хотя, по правде, не было никакого видимого безобразия в этом хилом существе, если не считать таковым его неуверенную, порывистую походку и малый рост, по которому можно было дать юноше лет двенадцать – четырнадцать. Взгляд его карих глаз, погруженных в глубокую думу, прямо достигал сердца. Во взгляде чувствовалась робкая, пугливая душа, сгибающаяся под гнетом тяжкого существования и растерянно ищущая покоя.
Юноша задумчиво глядел на огонь, и тоска его, казалось, постепенно возрастала, как вдруг старик поднял голову.
– Ты здесь, Малькольм! А где же остальные? – спросил он.
– Патрик и Лилия еще на башне, дядя, – отвечал юноша. – Там так холодно! – И он, вздрагивая, придвинулся к камину.
– А огонь? – спросил дядя.
– На востоке показался новый столб дыма, – отвечал Малькольм. – Патрик почти уверен, что это, как вы предполагали, бунт, продавцов скота в Баденоке.
– Да поможет им Господь! – прошептал старик. – Доколе, боже мой, доколе…
Малькольм поспешно прочел на латыни псалом, со времен Давида, из века в век служащий мольбой сердец, удрученных горем при виде бедствий и суеты человечества.
– А теперь, дядюшка, мне надо с вами переговорить.
– Все та же мысль, Малькольм? Ты ведь знаешь, однако, мое мнение?
– Но послушайте, милый дядя! Я уже более года не говорил об этом ни слова, – и теперь вы не обвините в том ни ласки добрых монахов, ни дерзкие слова д’Олбени, – добавил он, невольно краснея от взгляда, брошенного дядей. – Вы, правда, просили меня не касаться этого предмета ранее моего совершеннолетия; но подумайте: если я буду в монастыре, то Патрик и Лилия обвенчаются, и вам не будет так грустно, когда Патрик уедет во Францию, чтобы приобрести себе состояние, – а вассалам моим под его охраной нечего будет бояться. Ибо что может сделать полуизувеченный, слабый и немощный ребенок, как я? – прибавил он, и бледное лицо его покраснело от горя и стыда. – О сэр, позвольте мне, по крайней мере, спасти свою душу и найти спокойствие в Холдингхэме!
– Бедное дитя, – сказал наконец старик, ласково положив руку на плечо юноши, в пылу своей мольбы вставшего перед ним на колени. – Этого не должно быть! Правда, что регент и сын его с удовольствием допустили бы монастырским воротам затвориться за тобой; недостойные насмешки Уолтера Стюарта