Шура определила, что кто-то вошёл, не по звуку, а по струе морозного воздуха, ворвавшейся в горницу и неприятно щекотнувшей ноги. Она обернулась и раздражённо, скрипучим голосом, молвила:
– Вот кого не ждали-от! Явление Христа народу! Прости Господи, – бабка истово перекрестилась на иконы. – И чавой рот-от до ушей? Где понабрался?
Никита улыбнулся ещё шире. Ворчание старухи не только его не задевало, но даже действовало как-то умиротворяющее. Без него парень не мог себе представить этого дома, в котором прожил почти семнадцать лет.
– Бабка! – начал он свою, неожиданно торжественную, речь. – Я ведь, это само… Ты тут не это…
Никита погрозил пальцем, с трудом скинул рукав тулупа только с одной руки, не разуваясь, прошёл к столу и тяжело плюхнулся на скамью.
– И где ж это ты вина насвинячился? Где ж деньги-то взял, ирод?
– На свои-и-и! – с вызовом и чуть обиженно ответил Никита.
– Ох-х! Да нешто ли..? Не пенсию ль у меня стащил?
Бабка Шура ринулась к комоду, подозрительно оглянулась, потом быстро открыла дверцу и пощупала по полкам. Загромыхал старый сервиз.
– Нет, все тут…
– Я ж говорю – на свои пил! – несильно хлопнул ладонью по столу парень, освобождаясь от второго тулупьего рукава.
Опасаясь, что во хмелю Никита будет бузить, бабка заговорила примирительным тоном:
– Откуда ж на свои-то, Никита? Где ж ты взял? Украл штоль?
– Я человек честный! Мне чужого не надоть! Я, бабка Шура жизнь менять буду! Не узнаешь меня!
– Курить штоль бросишь? – с надеждой спросила старуха, памятуя, какую бешеную сумму денег её племянник тратит в месяц на папиросы.
Никита криво усмехнулся, долго рылся в карманах рабочего комбинезона и, наконец, нащупал то, что искал. Прикурив и сделав первую затяжку, он выпустил облако дыма прямо на середину комнаты, где стояла слегка ошалевшая бабка Шура.
– От эть упырь злой! Опять всё продымишь тут! – опомнившись, по привычке запричитала та.– Бельё только постирано всё куревом провонят! Говорила тебе – кури в печку!
– Цыц! – беззлобно и тихо произнёс Никита. – Я курить бросать пока не думал, но теперь всё может быть.
Интрига продолжалась. Бабка Шура задумалась и быстро, почти бессознательно проанализировала ситуацию:
Первое – угостить выпивкой её племянника сегодня вряд ли кто-то бы смог, даже если б хотел. А таких было среди его дружков немного. До получки оставалось недолго, так что даже все заначки, без сомнения, были потрачены.
Второе – в магазине в долг водку не давали.
Третье – за самогон – это она знала точно – почти поголовно все в деревне должны были Ерофею.
Четвёртое – экономить, в том числе на сигаретах, Никита не умел.
Пятое – пенсии у неё не трогал. Воровать – говорит – не воровал. Да ещё и утверждает, что на свои деньги пил. И эти странные слова «теперь всё может быть»…
Откуда ж он взял деньги на вино? – так и не пришла к единому умозаключению бабка Шура.
– Из Москвы! – вдруг рявкнул Никита.
– Откель? – бабка Шура, памятуя про свою тугоухость, решила, что ослышалась.
– Из Москвы, говорю!
– От президента штоль?
– Не веришь? На-кось, читай! На почте получил!
День назад Никита действительно вернулся домой чем-то сильно взбудораженный. Сам ни о чём не говорил, а бабка Шура ему в душу решила не лезть – захочет, сам расскажет. А утром парень, даже не допив чаю, сорвался с места и куда-то убежал, на ходу напяливая на себя свой старый облезлый тулуп, доставшийся ему в наследство от покойного деда Якова, мужа бабки Шуры.
– Этоть не на работу его так несёт, – тогда покачала головой ему вслед она, и, глядя через маленькое оконце на быстро удаляющуюся среди сугробов фигуру племянника, предположила. – Уж не девка ль у него где завелась?
Отца у Никиты не было. До десяти лет он жил с матерью, пока органы опеки его не забрали из грязного дома, полупустого, заваленного окурками, пустыми бутылками и спящими вповалку чередующими друг друга сожителями матери. Передали его под опекунство в соседнюю деревню Маковка, к родной тётке. Тогда ещё был жив дед Яков, её муж. Он уже тогда были в почтенном возрасте, как и сама бабка Шура, которая была старше своей сестры, матери Никиты, на тринадцать лет. Оттого он и звал её сызмальства бабкой Шурой.
Когда Никита подавал ей какой-то документ с цветной красивой рамкой, отпечатанный на глянцевой бумаге, она, признаться, несколько струхнула. Москва в её сознании устойчиво ассоциировалась с двумя образами. Старый был получен ещё лет тридцать назад, в советское время, когда в колхозе её премировали путёвкой в столицу. Из этой поездки в памяти её остались: кремль с огромной очередью к мавзолею, небывалое изобилие в огромных магазинах, очень много машин, вкусное мороженое на вокзале и негры, которых можно было встретить прямо на улице. Новый образ брал истоки из новостных сюжетов, передач и сериалов по