то, что осталось живо, что еще корчится и просит света. И медленно же проступает из-под них что-то странное, неподвижное. Розовое, оно дышит, оно спит. Спящий на грани ночи подобен ужасу: неожиданная граница, розовый теплый цвет, таящийся в тихой воде. Но – отлив, и можно уже разглядеть в спокойной воде лицо; или это проекция Луны дрожит на подушке? Бледное, спокойное; оно улыбается. Не знает, что утро рядом, что оно – здесь. Этот запах умершей ночи и первого птичьего соития не с чем спутать. Он в клочья раздирает цветную тряпочку сна, укрывавшую глаза от жизни, и они видят:
О, это небо еще без цвета.
И эти бесцветные еще цветы под ним.
И усталые кошки, бредущие сквозь бесцветность.
И уже усталые люди, спешащие куда-то. Отнюдь не праздничные люди, хоть жены и повязали им нарядные цветные бантики; на самое удобное место – на шею.
Как рано они встали, как быстро выпили кофе, грустно глядя в бесцветное еще окно, как торопливо натянули носочки, трусики и шерстяные шкурки с кармашками для денег, что они заработают нынче! И они вскакивают в свои автомобили, блестя мокрыми уже плечами, и слышат, как дождь стучит в жестяную крышу, и едут по дороге туда, где рождается цвет, где стыдливо краснеет небо: Солнце, оно голое; разбросаны всюду дымчатые клочья одежд его, и не собрать их, не собрать…
Так красней же, небо, смотри, что ты приютило: бездонное, кровоточащее. Утреннее Солнце – незакрытые еще ворота в ад. Нехорошо смотреть в них: так сгорает цвет глаз. Но все они смотрят туда, и пустые глаза их начинают наполняться красным, и грустно видеть, как эта прорва, зияющая над городом, пожирает новые и новые полчища хромированных автомобильных тушек, жуков-навозников, доверчиво тянущихся к теплу и исчезающих где-то в центре раскаленного диска.
И кто посадил эту кляксу, кто капнул кровью на замерзшую за ночь серую задницу неба? Эта синюшная жопа каждый день имеет всех нас, сидя на наших шеях, и, может, она, просто, раздавила, наконец, кого-то? В мокрую красную лужицу и, в смущении от содеянного, приподнялась слегка, озабоченно глядя на случившуюся мазню? Но ведь это мелочь, она скоро расплывется под дождем мокрыми розовеющими разводами, истончится в глупых усилиях объять все небо, все его наглое голубое мясо.
Так превращается цвет: глубоко в недрах ночи таится ее сердце – кровавый горячий кусок Солнца, и утро вырывает его с мясом и брызгами из слабеющей черной туши и подбрасывает высоко вверх, чтобы оно выжалось по капле в холодный и яркий синий цвет; в дождь, льющийся с потолка земли и растекающийся внизу уже ядовито-зеленой мохнатой травяной лужей.
И я вижу это, и что-ж? Утро, когда дождь стучится в бесцветные, но уже открытые глаза – грустное. Дождь льется и льется сверху, пронизывая меня тоской, и тоской же льется сквозь меня, и, значит, в городе дождь. Не в том городе, что за окном. В другом…
Идет дождь. Дождь.
И люди, люди с тонкими лицами,
Обливаются цветной тканью плащей,
Укрываются красивыми зонтиками.
Они воспитанны, люди:
Они не трут подмышками,
Не подставляют зады под струи.
Они сдерживаются.
И дождь обливает их,
Их цветные плащи,
И красивые зонтики.
И они совсем, совсем мокрые.
И страусы.
Страусы, что несут яйца на склонах,
На скользких от дождя холмах…
Яйца скользят вниз, вниз…
Очень быстро.
И страусы за ними вдогонку.
Сваливаются в большую пуховую кучу.
Все в желтке и скорлупках.
Очень расстроенные.
Дождь.
Великий созерцатель и разрушитель зеркал.
Он смотрится в зеркала луж.
Каждой каплей своей он разбивает их,
Уродует свое отражение.
Это – расстраивает. Злит.
И он сдерживает себя, цепляясь за облака,
Он останавливается…
Но с последней каплей, удержанной наверху,
Что он увидит в зеркале?
Небо. Пустое небо – свою разграбленную колыбельку.
Но.
Дождь ли идет, падает ли снег, ничто ли не падает… Все это мало меняет город. Не тот город, что снаружи. Другой.
2
Я – тщательно вырезанная из человечьего мяса фигурка. С розовыми или голубыми прожилками – в зависимости от времени суток. В зависимости от времени года. Северный или восточный ветер. От моего настроения. Я красив, я знаю.
И я знаю, что у меня внутри: там пусто. Там багрово-черные скользкие и, по правде, мрачноватые стены. И прохлада. Изнутри я сильно похож на закрытый и пустой дорогой холодильник. Но где-то там, в пустом футляре меня, в гладких изгибах моей изнанки, там тихо работает невидимый изготовитель и творец мой – сознание. Я долго искал его. Сколько раз я изощрялся собакой, обнюхивающей себя и свой