ва луков и стрел в обмен на помощь мутантов в охоте и обработке полей.
Ближе к вечеру он растопил печь, подошел, взял мои руки и пряча взгляд, заявил:
– Тань, меня сегодня ночью не будет, ты не переживай и ложись спать, хорошо? Засов изнутри закроешь, я потом постучу.
Я мигом догадалась, в чем дело и замерла с открытым ртом. Все также не глядя в лицо, Сашка поцеловал меня в щеку, прошептал: «Доброй ночи» и ушел.
***
Спалось мне не очень, мешали тяжелые думы о Сашке и об Апреле. На рассвете, когда очередной розовый луч меня разбудил, раздался стук в дверь. Это, наверное, Сашка. Я побежала к двери и открыла ее. Да, это был он – но в каком состоянии! Мокрые волосы и капли на лице, синие губы, стучащие от холода зубы и по-детски растерянный взгляд. Я засуетилась:
– Сашик, что случилось? Проходи и быстро раздевайся, будем тебя растирать.
Я помогла ему раздеться и растерла его же джинсами – их грубая ткань подходила для этого как нельзя лучше. И они, как ни странно, были сухими. Он лежал на теплой печке на животе, глядел куда-то в пустоту и молчал. Но по крайней мере уже не трясся от холода.
– Ты что, в речку упал? А почему тогда одежда сухая?
– Нет. Я в ней купался.
– Сейчас? Да еще на рассвете? Ты что, моржуешь, что ли? Зачем?
– Хотел прийти в себя. И помыться перед приходом к тебе.
– Ну и как, удалось?
– Помыться – да.
– Что там у вас произошло? Почему ты в таком состоянии? Может, расскажешь?
Долгая пауза. Сашка перевернулся на спину и какое-то время пристально смотрел мне в глаза. До чего-то додумавшись, он привлек меня к груди. Я крепко обняла его и прижалась всем телом, млея от восторга. Сашка, по-видимому, чувствовал то же самое, потому что его голос приобретал все больше живых и таких привычных интонаций…
– Ох, любимая, может и расскажу… Тяжело в себе такое держать. Только никому, поняла? А салаге, если понадобится – я сам расскажу, сколько посчитаю нужным… Договорились?
Я молча кивнула.
***
– Так вот… Прихожу я к нему на закате, вроде бы как начало ночи, часов все равно ни у кого нет. А держат его в таком домике, вроде этого, только более разрушенном, у местных ведь поверие такое – если дом остается пустым, они его через время сносят, никто в нем больше не живет, чтобы души умерших хозяев не обиделись… Мы в этом живем в виде исключения, и то не надолго… Так вот, отвлекся…
Ты, пожалуйста, не смейся и не перебивай, мне и так нелегко… Постучал я в дверь, Апрель мне открывает, весь просиял, как меня увидел… Начал было улыбаться, а потом в руки себя взял, скромно так поздоровался – проходи, говорит. Ну я к нему и спустился… А у него печка растоплена, а в крыше прорехи, некоторые доски провалились, кое-где корни землю держат, а кое-где звезды просвечивают. Я смотрю – а у него на растопку мебель идет, такая же вот – стол, лавка… Причем видно, что не порублена, а поломана, наверное ногами… Я и спрашиваю: «Что, за дровами не выпускают?» А он улыбнулся: «Не переживай, не замерзнешь.»
И стоит – такое ощущение, что лишний раз и вдохнуть боится, чтобы меня не спугнуть. Я себя сразу какой-то охмуряемой девственницей почувствовал и так мне не по себе стало… Он, видимо, настроение мое угадал, опять улыбнулся – присаживайся, говорит. А сиденье там у него – столбик от скамьи, в землю вкопанный. Такой вот табурет. А возле печки сено навалено, прямо как у нас. Ну, я присел, он сзади встал и аккуратно так волчища моего с меня снимает, на печку кладет. А потом воротник рубашки немного раздвинул, руки положил и прижал – вот сюда, по бокам, на основание шеи. Я и охренел, Тань! Ты помнишь, что со мной было, когда я его за плечи потряс? Но в тот раз все случайно получилось, а сейчас это он до меня дотронулся, да еще при этом, видимо, как-то эту желтую штуку специально направлял – в общем, ощущения незабываемые…
Сижу я, дышу так глубоко, что даже грудь разрывается, прямо как при погружении гипервентиляция легких… И такое меня счастье и нежность распирают, что даже… слезы потекли. Он руки немного переставил, обошел меня и на лицо смотрит. А в домике-то – темновато, так что смотрит очень уж близко… И такой он, прям светится от счастья. Ну ты же его помнишь – красивый, согласись? А теперь представь это же лицо с искренней светящейся улыбкой… Я сижу, как дурак – смотрю на него, улыбаюсь и плачу. Он на меня насмотрелся и говорит: «Разденься, пожалуйста». И руки так на моих ключицах и держит. А у меня в голове пусто, звонко и радостно. Я и давай раздеваться.
Он меня за руку берет и ведет на ту самую кучу соломы. А на нее лунный свет падает и сквозь дыры в крыше, и через окошко вот такое же, как здесь. Ну, я когда встал, у меня в голове немного прояснилось, я и говорю: «Ты не обижайся, но целовать или гладить я тебя не буду, не смогу»… Говорю, а голос хрипит и ломается… Он улыбнулся, усадил меня на солому. А там что хорошо, что можно полулежа сидеть и на печкин бок спиной опираться… Так вот я присел, а он мне и отвечает: «Ты, Александр, главное – не напрягайся.