можно поделиться. Для того чтобы их услышать, нужно только одно – готовность слушать. Я слушаю мертвецов всю свою жизнь, и громче всего они требуют моего внимания на похоронах. Это, разумеется, частично объясняется тем, что в это время я нахожусь к ним ближе всего. Я стою на кладбище у отрытой могилы, одетая в черное, безмолвная. Я наблюдаю и жду, и боль сжимает мою грудь еще сильнее, чем надетый корсет, а вокруг меня движутся души усопших. Но они должны подождать. Подождать, когда я их позову. Пока еще не время. Я знаю, они жаждут поговорить со мной, и ценю их доверие, но они должны быть терпеливы.
То, что хотят сказать мертвые, всегда важно. По крайней мере, так думают они. Как будто тот факт, что они покинули сей мир, придает их словам особую ценность, которую те не имели, пока ходили по земле, а не спали под ней вечным сном. Должна признаться, временами их назойливость и преувеличенное сознание собственной важности утомляют меня. Например, это происходит сейчас, когда я так убита горем, что у меня нет ни малейшего желания их слушать. Однако я никогда не должна забывать, что порой их слова в самом деле таят в себе огромную ценность. Некроманты знали это во все века; мы научились прислушиваться к невероятным пророчествам и шепоту их предостережений. Интересно, что подумали бы собравшиеся здесь благородные лорды и леди, если бы им стало известно, что среди них находятся те, кто призывает духи усопших, дабы узнать будущее? Что бы они подумали обо мне, если бы узнали, что свободнее всего я чувствую себя в катакомбах или когда сижу в темноте на кладбище, тихо беседуя с теми, кто переплыл Рубикон и ныне обитает в Царстве Ночи? Что я нахожу утешение и успокоение в обществе умерших, как до меня мои предки? Что бы они сказали, если бы я сообщила им, что втайне с удовольствием гляжу на гробы? Есть что-то такое в изящных линиях, насыщенных тонах полированного дерева грецкого ореха, из которого их делают, в латунных ручках и накладках, в успокоительных мыслях о том, как люди обретают в них отдохновение и безопасность.
Но сейчас, когда я смотрю, как гроб с телом моего отца опускают в вырытую могилу, никакое восхищение мастерством, с которым этот гроб был собран, не может отвлечь меня от чувства одиночества, владеющего мною в эту скорбную минуту. Отец никогда открыто не проявлял своих чувств – большинство из тех, кто его знал, считали его человеком холодным и замкнутым, – но он любил меня, а теперь его больше нет. В двадцать один год мне следовало бы чувствовать приятное возбуждение при мысли о будущем, но вместо этого я испытываю лишь горечь утраты и ощущаю тяжелое бремя долга на своих плечах. Брат унаследует титул герцога и все, что с ним связано, я же – наследница другого. Мне суждено стать новой Верховной Ведьмой Клана Лазаря.
Стоя у края могилы, я обвожу взглядом пришедших на похороны. Сотни людей явились, чтобы почтить память покойного герцога, но лишь немногие из них знают, что гроб, на который устремлены взгляды присутствующих и который ныне опускают в сырую темную землю, на самом деле пуст. Августовское солнце нагрело землю, и ее мускусный запах поднимается в воздух из отверстой могилы. Мне этот аромат хорошо знаком, и он волнует мою душу. Это запах далекого прошлого, минувших веков, запах близких, которых мы любили и которые переселились из нашего мира в мир иной, запах смерти и возрождения, гниения и возобновления. Он заполняет мои ноздри, и я ощущаю присутствие на кладбище чистильщиков-червей и быстро переползающих с места на место жуков, а также доносящийся из-под земли, из недавно засыпанных могил слабый сладковатый аромат начавшегося тления. Я не единственная, кто ощущает этот дух разложения, – с ветвей величественного кедра слышатся возбужденные крики остроклювых грачей.
На многих из присутствующих начинает сказываться жара летнего дня. Море черных траурных одежд словно колеблется: дамы шатаются в своих плотных платьях, ибо тугие корсеты мешают им вдохнуть воздух, которого в этой духоте и так мало. Тут и там вяло двигаются веера. Мужчины чувствуют себя не лучше в цилиндрах, и то один, то другой временами оттягивают с шей накрахмаленные воротнички. Неослабевающая жара этого лета, лета 1913 года, отнюдь не способствует хорошему самочувствию тех, кто одет, как подобает на похороны высокопоставленного лица. Даже запряженные в карету лоснящиеся вороные кони, хотя они и стоят в тени старого тисового дерева, нервно переступают с ноги на ногу и трясут головами, так что выкрашенные в черное страусовые перья на их уздечках подрагивают на фоне неуместно жизнерадостного сияния солнца.
Я чувствую, как пальцы матушки, сжимающие мою руку в черном креповом рукаве, впиваются еще сильнее. Матушка выглядит совсем слабой, и это тревожит.
– Мама? – шепчу я, наклонившись так близко к ее уху, как мне позволяет обвитая черной вуалью шляпа.
– О, Лилит, моя дорогая, боюсь, мне немного дурно.
И вдовствующая герцогиня чуть не падает.
– Фредди! – кричу я брату, который стоит всего в нескольких шагах от нас, но выражение на его лице таково, словно он находится в совершенно ином мире. – Фредди, ради бога, помоги маме.
– Что? Да, да, конечно. Полно, мама, обопрись на меня. – Он изгибает губы в подобии улыбки и обнимает матушку за тонкую талию. – Теперь уже недолго, – шепчет он и добавляет: – Скоро все закончится, –