освободив место хрупкому, холодному воздуху, прозрачному, как стекло. Абсолютная ясность и тишина аж звенели: «Я должна быть счастлива. Во что бы то ни стало!»
Лиза спустила ноги с кровати, прошлепала босиком по полу, влезла на подоконник, толкнула ладонью форточку, загребла в горсть снег и растерла лицо. «И по какому праву он позволяет себе…» Уже топили, копоть из трубы успела осесть на карниз. Барышня размазала по щекам грязь и, охнув, побежала к зеркалу. Отворила резные готические створки, прятавшие тайное девичье счастье от дурного глаза, и уставилась в стекло.
«Ну, ты, матушка, расписала себя! Чистый папуас!» На Лизу глядело худенькое узкое лицо с темными глазищами, испуганными и одновременно строгими. Она намотала смоляной завиток на палец, дотянулась им до рта, на секунду пригорюнилась, что нижняя губка у нее слегка выпячена – послюнявила и принялась оттирать полоску сажи на подбородке. «Он мне не хозяин! Так дальше продолжаться не может! Я хочу иметь семью!»
Последняя мысль была самой важной и самой вымученной. Ждать одиннадцать лет – это называется: нет смирения? Это причина для насмешек: уж замуж невтерпеж? И непристойных намеков на острую бабью нужду? Не в нужде дело. Хотя и в ней тоже. Идеальные романтические чувства заставляли Лизу блуждать по лесам и полям с томиком Ричардсона, воображая себя Клариссой в разлуке с любимым. Но всему есть предел. Ей двадцать шесть. Сестры, кузины, молодые соседки давно обзавелись детьми. А она неприметно превратилась из долговязой, нескладной девочки в… старую деву. Многие уверяют, что недурную собой, но все же старую и еще деву.
Вчерашний приезд Ловеласа не сделал ее счастливой. Она ждала окончательного разговора. Решения своей участи. А вышло как у Шекспира: слова, слова, слова… Несколько поспешных поцелуев. Милостыня! Она не нищая, и все происходящее ее оскорбляет! Если Александр не хочет решать за них обоих, Лиза решит за себя.
Это было легче сказать, чем сделать. Она любила Раевского с детства. С того самого момента, как увидела кузена в новеньком мундире подпоручика Симбирского гренадерского полка и осознала, что больше нет мальчика, с которым они толкались на горке, трясли без спроса яблони и кидались картошкой в развешенное по двору белье. Есть бледный черноволосый красавец, уезжающий к новому месту службы в Молдавию. И Лиза поклялась ждать его, придумала игру: он рыцарь, отправился в поход, когда вернется, они будут счастливы. Кто бы мог подумать, что игра растянется на одиннадцать лет и кончится ничем.
Пустотой. Ожесточением. Острой нуждой. Той самой, над которой все смеются.
Франция. Мобеж. Лагерь русских войск
– Ну и у кого руки чесались вытащить труп из ямы? – Командующий оккупационным корпусом граф Михаил Воронцов обвел присутствующих недовольным взглядом. – Чья задница свербела? Diable![1]
Граф был спросонья, в одной шинели, накинутой поверх белой рубашки, и всем своим видом излучал раздражение. Какого черта его ни свет ни заря выдернули из теплой постели и притащили на окраину Мобежа к здоровенной балке, залитой талыми водами? Это у них во Франции называется январь! Скоро почки лопаться начнут!
– Кто такой умный? Je vais répéter ma question![2] – рявкнул он.
Заместителю начальника штаба Алексу Фабру пришлось сознаться, что «умным» был он. Генерал-лейтенант воззрился на подчиненного в крайнем изумлении и посоветовал познакомиться с готическими романами Уолпола, где подробно описана работа полиции. Сам Фабр предпочитал баллады с привидениями и учебник Клаузевица «Важнейшие принципы войны». Однако Михаил Семенович не одобрял ни Клаузевица, ни привидений, и, кажется, точно знал, как должно лежать тело в ожидании расследования своей таинственной гибели.
Алекс в смущении подергал себя за мочку уха: обожаемое начальство еще не знало, кто покойник. А вот Фабр при отменном ночном зрении уже различил и острый кадык на тощей юношеской шее, и шрам от виска к скуле, замазанный грязью. То-то сейчас будет музыка!
Командующий опустился на корточки, вынул из кармана платок и вытер несчастному лицо. Короткий удивленный вздох вырвался из груди графа.
– Это же Митенька! Митенька Ярославцев, третья дивизия. Что он тут делал?
Митенька числился по Нижегородскому драгунскому полку, но служил вестовым при штабе, и граф его хорошо знал. Он был в том возрасте, когда мальчики в компании уже готовы выпить водки, но на ночь непременно хотят горячего молока с пряниками. Свое недетское украшение корнет Ярославцев заработал в Битве народов при Лейпциге. Ему рассекли палашом щеку, и граф приказал немедленно убираться с позиции, но парень замотал голову офицерским шарфом, снятым с убитого француза, и ринулся вместе со всеми в атаку. Молодое дурачье! Они чувствовали, что война на исходе, что им не хватит битв, славы, наград…
Теперь Митенька навсегда сыт и тем, и другим, и третьим. С мокрыми от болотной воды волосами лежит на краю весенней канавы и…
– Что он тут делал? – повторил командующий, поднимаясь и пряча грязный платок в карман.
Сопровождавшие