ысленно провести ночь с половиной женщин этого города, насчитывающего несколько миллионов. Воля читателя – верить мне или нет. Но если ты в это поверила, значит, у меня получилось. (Кажется, ответ её слегка озадачил)…
– Мало того, – продолжил я, – Порой секс является единственным выходом в той или иной ситуации. Знаешь, как говорят женщины: «Лучше переспать с занудой, чем объяснять ему, почему ты его не хочешь». Попробуй разубедить меня. Спорить, разумеется, не стану, но останусь при своем мнении… И вообще – зачем тебе знать всё?
1. Общага большого города
Смеркалось. Дневной свет, как загнанный зверь, заметался из стороны в сторону, словно сигналя, что его время подходит к концу, вот ещё немножко – и всё. «Всё» – очень ёмкое слово. Теперь на вахту заступят фонари и фары машин. Тысячи и тысячи огней, галоп факелов в ночи. Их движение, скорость. Если нет пробок, машины несутся, как сорвавшиеся с цепи псы. Готовые растерзать в клочья зазевавшегося прохожего, проехать по нему всей тяжестью железного потока.
День закончился и, был бы я верующим, то предался бы молитве, шептал что-то типа: «О, Господи, спасибо Тебе, ещё один день прошел не зря, я жив и здоров. Господи, защити детей моих от всех напастей и помоги дожить спокойно дни свои…»
Да, что-то именно такое. Как жаль, что знаю всего одну молитву. Я впадал бы в транс и мысленно шептал слова, фразы, успокаивающие меня, настраивающие на сон. Покачиваясь из стороны в сторону и закрыв глаза, повторял их снова и снова.
Но это сейчас. Потому как устал от бесконечной суеты. Молитва стала бы чем-то вроде лекарства для души. А тогда, тогда – я искал другой рецепт от груза социума, проблем и нечеловеческого напряжения. Помог ли он мне? Не знаю.
***
Вечер пятницы, после бешенных гонок трудной недели резко превратился в ночь, подсвеченную, и как бы наглядно и пусто выхваченную вспышкой, – резким светом коридоров общежития. При этом темнота за окном настолько бездонна, что, кажется, ей не будет конца, и утро не наступит никогда. Мне всегда было страшно от беспроглядности мира по ту сторону окна. А желтый мир по эту, – стены, линолеум, даже лампа над дверью комнаты – ведь это же омут масляной краски цвета детской неожиданности. Ещё немного, и меня начнет выворачивать наизнанку. Или же я сяду в углу и, не обращая внимания на народ, суетящийся в застенках общежития, стану биться в конвульсиях, до того невыносимо мне было окружение.
Меня знобило. Уйти отсюда, бежать из этого мира, попасть в иной – хороший или плохой – не важно, только бы не барахтаться в этом аду! В сущности, пофигу, куда ехать, только бы убраться из общаги, насквозь пропахшей потом работяг. Этих лошадей без имени и лица. Я и сам-то был подобен им. А, может, все мы лошади? Просто не сознаёмся в этом?
Принял душ, побрился, надел майку, штаны, куртку, туфли, – всё черного цвета, – чтобы стать незаметным, слиться с ночью, раствориться в ней. В надежде, что мысли, так терзавшие мозг, отстанут, оставят меня, заправского ночного путника. Если бы только было возможно, то с удовольствием превратился бы в невидимку. Нет, не для того, чтобы учинять подлости или творить добрые дела, а – так, от крайней внутренней безысходности. Иногда надевал еще черные очки, это усиливало эффект бегства от света; но однажды, в казино, мне запретили их носить. Сволочи. Да на кой мне их отзеркаленные сокровища!? Просто я таким образом пытался отгородиться от всего и всех. Нет же, – я не страдаю мизантропией и по-своему люблю людей. И жить в совершенной изоляции наверняка не смогу. Но в тот вечер мне хотелось уйти в иную реальность, в какие-то туманные края, что лежат далеко-далеко от маетного места, где я пребывал. Когда сборы были закончены, бросил взгляд на Длинного:
– Ты как, поедешь со мной?
– Нет.
Оно и понятно. На днях он нажрался. Не далее, как пару дней назад мы решили тихо посидеть в кафе. Так, забегаловка у метро. Опрометчиво приняли водки. За соседним столиком томились две весьма пристойных дамы. Я бы старомодно сказал, – зачетных. То есть вполне пригодных для того, чтобы переспать с ними ночные непристойности. Стоило лишь подойти да познакомиться. Но вот это мы как раз и не смогли сделать. Нас прессовал, утюжил кодекс ретроценностей. Согласно которому всё должно быть красиво. Учтиво. Романтично или хотя бы не слишком механично. Когда материализуются цветы, расцветают шикарные жесты, бушует шквал остроумия, и, в итоге, звучит галантное приглашение разделить скромное ложе. А какое, к чертям собачьим, ложе, если в этом городе у тебя нет другого жилья, кроме продувной надувной общаги? Гостиница? Не вариант. Настоящий джентльмен должен иметь свой угол. А у нас на двоих с Длинным один угол за тысячу верст. Да и то, если у него он теоретически есть, то у меня его просто-напросто нет. Свою квартиру я пропил. А еще парочку – оставил женам и детям. Я-то уж как-нибудь перебьюсь, а им надо где-то жить. Поэтому, если мы с женами расставались, я никогда не делил ни жилье, ни имущество. Уходил в никуда, в темноту.
Однако водка настойчиво толкала на поступки. Зов предков нашептывал, что не всё