Вячеслав Белоусов

Темнее ночь перед рассветом


Скачать книгу

      Тревожное наваждение

      Выбравшись из-под холодного душа и растираясь до покраснения жёстким полотенцем, Ковшов в который раз не без волнения и тревоги вспоминал минуты тяжкого утреннего пробуждения. Сознание не покидал пронзительный взгляд умирающего, молящего о спасении итако[1], никогда не виданного и вдруг ворвавшегося в его сон… Измождённая согбенная фигурка со щемящей тоской в бездонных чёрных глазницах, яйцеобразная лысая голова, бесформенная хламида, волочившаяся за ней, скрывала сандалии и заметала следы.

      Да и не шагал он вовсе! Ног не было, шаман парил в безграничной космической тьме. Не было дороги, над которой он передвигался, не пылилась тропинка. И её самой не различить. Колыхающееся рубище с головой, сияющей в струившемся невесть откуда луче яркого света, подстреленной птицей устало, из последних сил, упорно пыталось взлететь, скрыться, исчезнуть.

      Вот ему удалось обернуться, замереть на мгновение, будто желая спросить или сказать что-то, но, так и не осмелившись, тяжко вздохнув, он двинулся далее, пока не превратился в едва заметную точку и не пропал совсем, так и не открыв рта…

      Почему Даниле привиделся этот японский шаман? Одежда в лохмотьях? Характерный абрис лица? Скулы? Узкие щёлки вместо глаз?..

      Жалящий холод и мерзкий ужас парализовали его. Душу захолонуло, сердце замерло. Он попытался закричать, отмахнуться руками, но не смог ни двинуться с места, ни шелохнуться, схваченный неведомой силой, словно клещами…

      Утро вечера мудренее

      – Непременно выбери время съездить в поликлинику, – не дослушав его эмоциональный рассказ, встревожилась жена, пододвигая Ковшову стакан кефира вместо обычного утреннего кофе и меняя в бутерброде масло на ветчину. – Кстати, я оббила язык: когда наконец ты исполнишь обещание бросить курить? Дымишь хлеще вулкана!

      Данила вздрогнул, вскинул на неё глаза, но сказать не успел. Очаровашка, как продолжал он её называть, заалела, раскраснелась, и, залюбовавшись ею, он поперхнулся.

      – Что ещё? – совсем некстати сверкнула она слезинками.

      – Представь, только что вспомнил ещё одну деталь, – промямлил он. – Шаман тот, японец из сна, скрылся в вулкане… Чёрная такая гора с вершиной, дымящейся, словно заводская труба. Видела, наверное, картины в гостиницах… вроде Фудзиямы, только круче. Они считают её священной…

      – Вот-вот! Свихнуться можно! Это у тебя предвестники инфаркта или инсульта! – всплеснула руками Очаровашка. – Ты погряз в работе по уши. Не видим тебя с дочкой ни днём, ни ночью!

      – Насчёт ночи, дорогая, ты явно переборщила.

      – А вчера?

      – Я же объяснял: Галицкого срочно вызвали в Генеральную прокуратуру, в воскресенье ещё самолётом прокурор области вылетел в столицу. Как на первого зама, естественно, на мою голову свалились все проблемы, и вчера пахал допоздна на приёме посетителей, впопыхах Аксентий Семёнович его не отменил.

      – Молчи! Ты всегда находишь оправдания. Лучше вспомни, когда мы отдыхали вместе в последний раз. Я молчу о себе, но твоя дочка забыла запах моря. А ей это прописано врачами. Между прочим, как и тебе. Вот причина больных галлюцинаций! И будет хуже! Я сама уже болею из-за твоей работы. Каждый день на нервах!

      Губы её дрожали, Очаровашка едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

      – Ну что ты завелась с утра? – буркнул он.

      – В конце концов, я напишу письмо Владику и пожалуюсь сыну, хотя ты лучше меня понимаешь, каково ему сейчас там, на границе. Ты этого дожидаешься?

      – Ему там больше делать нечего, только читать такие послания. – Данила, обняв жену, попытался её приласкать. – Это же Афган, дорогая.

      При этих словах его обожгло в груди: знала бы Очаровашка всю правду, которую они скрывали с сыном, щадя её. В действительности Владислав в составе так называемого ограниченного контингента советских войск, введённых несколько лет назад в Афганистан, нёс боевую службу в армейской разведке. Когда Ковшов получил это известие от сына, он вспылил; не владея собой, рванулся ехать к областному военному комиссару, но, сообразив, что затея уже бестолковая, схватился за телефон и стал набирать номер Генеральной прокуратуры. Давний приятель ещё по учёбе в институте Виктор Илюшин осуществлял надзор за КГБ и уж, конечно, мог помочь, но вмешался случай – Илюшин отлучился из кабинета, и Данила не повторил звонка. Промучившись больше часа, он закрылся в кабинете на ключ и достал поллитровку из сейфа, а потом, обхватив голову руками, множество раз перечитывал злополучное письмо, в котором сын, как обычно, коротко объяснял свой поступок, прося ничего не говорить матери. До боли в глазах, опрокидывая стакан за стаканом, Ковшов пожирал те жёсткие строчки: «Мне нельзя поступить иначе, отец, ведь я твой сын…»

* * *

      – Что с тобой опять, наказание моё? – Голос Очаровашки вернул Данилу в действительность. – Ты словно окаменел.

      – Кефир холодный, застрял в горле, – почти натурально изобразил он кашель. – Сегодня ещё на заседание бюро обкома с утра бежать, а я от вчерашнего