empty-line/>
© Савельев И., 2018
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2018
Тридцать первое декабря. Без пяти или, может, десяти двенадцать, в смысле – полночь. В смысле – Новый, 2016 год. За окном уже начинают бухать (с ударением на первый слог) ранние салюты и петарды, обладатели которых не смогли дальше сдерживать себя. А впрочем, почему на первый. Я стою в кухне и то ли чищу картошку, то ли уже поспешно кромсаю ее, начищенную, на богато умащенный лист. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. В смысле, из телевизора, вещающего в зале, мне едва слышно, как предновогодний концерт – суетливо ускорившийся перед заветным часом – главных звезд, провожавших нас еще в 1984-й, их проскочили петитом, – сменился на торжественные предновогодние фанфары. Какое-то размашистое духовое «па-пара-ра…», которое – стоит сейчас найти и прослушать «ВКонтакте» – вызывает все тот же праздничный спазм всего внутри, идеально отработанный рефлекс русского человека. Между прочим, как я незадолго до того и с удивлением узнал, эта отпечатанная в подкорке миллионов мелодия, вообще-то, не имеет отношения к Новому году. Ею сопровождают любой выход президента на торжественное мероприятие, она начинает звучать с открыванием шестиметровых золотых дверей или обычных дверей, и она – всего лишь – нечто вроде позывных, «пик-пик-пик» перед включением радиоточки. Это я как-то попал на жутко пафосный съезд писателей, главной интригой которого было выступление Путина (все ожидали от него то ли закручивания гаек, то ли переделкинских дач), и стоило зазвучать этим аккордам, половина сидевших (вернее, уже стоявших) в зале рефлекторно дернулись, потому что в поджелудочной, в точном следовании павловским законам, им не к месту и не ко времени екнул Новый год.
Итак, звучат фанфары, после чего начинает вещать президент. Остались последние минуты до события, к которому все неделями так радостно готовились. В большинстве квартир – это видно по горящим окнам – уж истосковались за ранними столами, куда уселись провожать 2015-й и смотреть концерт, оценивая ботокс, костюмы и макияжи; в этих квартирах уже раскручивают проволоку на шампанском. Мы с Леной (а в дальней комнате спит Денис) – без блюд на незастеленном столе (может, был один салат), и вряд ли та картошка, которую я панически пытаюсь отправить в духовку, может как-то это исправить. Я не уверен сейчас даже, что у нас имелось шампанское, потому что в стрессовой ситуации память стирает все самое главное.
Краем уха слушая державные речи и быстро-быстро кромсая, умом понимая, что это уже не надо, ибо не успели, – я и подумать не мог, что год спустя буду описывать эту минуту как самый счастливый Новый год в жизни. Вернее, я бы равно удивился двум вещам: вот этому самому и тому, что однажды сяду за текст в жанре святочного, он же рождественский, рассказа.
Великая Википедия, которая заменила нам все – от Библии до учебника Томашевского, – сообщает, что главное в этом жанре – атмосфера чудесного изменения мира или героя, светлый финал, в котором неизменно торжествует добро. «Герои оказываются в состоянии духовного и материального кризиса, для разрешения которого требуется чудо. Чудо реализуется здесь не только как вмешательство высших сил, но и как счастливая случайность, удачное совпадение, которое тоже в парадигме значений календарной прозы видится как знак свыше… Сложившаяся со временем и ставшая традиционной схема рождественского рассказа предполагает нравственное преображение героя, которое должно происходить в три этапа (отражая три ступени мироздания); соответственно, и хронотоп такого рассказа обычно также имеет трехуровневую организацию». О’кей.
Вот уж никогда не мог применить к тому, что я пишу, пряничную формочку типа «торжествует добро» и прочего «светлого финала». Наоборот, после выхода нескольких повестей и романов критика даже утомилась повторять, что «герои всегда терпят поражение» или что-нибудь в этом духе. Критика, этот неведомый зверь, за которым я наблюдаю издали и с любопытством, всегда любила порассуждать о том, что мой герой – человек слабый, которого только доламывает жестокий внешний мир, даже если этот герой решается на протест… Но тут нужно остановиться, потому что эту синтетическую лапшу из гладких формулировок я и сам умею производить километрами.
Дело даже не в этом. За «своим героем» я наблюдаю обычно еще более издали и с еще большим любопытством, чем за изгаляющимися – позже – критиками. Более того, я стал замечать (отстраненно, редактируя позже текст), что отношусь к нему все более иронично зло. Я уже просто не могу сдержаться, чтобы не приложить его побольнее авторским сарказмом, даже запрятанным между строк. Но это, наверное, уже к психиатру. Главное же – что мне всегда хочется написать что-то… что-то… Что-то совсем не то, что в итоге даже не «выходит из-под пера»: даже придумывается. Щелк, и в голове образ будущего романа, пусть самое крохотное зернышко, – и я уже вижу: это будет то, о чем критик напишет про «упадничество» и «поражение», то, что не мое, откуда оно взялось? Но берется снова и снова «оно», чужое, а мое – все не приходит.
Это было «второе», а «первое» – то, что я никогда не подумал бы, что самый суматошный Новый год может вдруг стать самым счастливым… Впрочем, с другой стороны, это было вполне в нашем с Леной