нюю, какой в Эриаке ни у кого не было. Это я знал наверняка: я ведь вырос здесь. Еще мальчишкой облазал и сам город, и все близлежащие хутора. Половину его жителей знал поименно, другую половину помнил в лицо. Посуду делали горшечники, жившие на той стороне пруда. Чтобы все иметь под рукой, они селились поближе к воде и к своим залежам глины. Но сделать такую синюю чашу никто из них не мог. Горшечники изготавливали простую, крепкую и надежную посуду: стенки ее были с палец толщиной. Большой палец, если быть точным. Такая кружка в трактирной драке могла пробить сопернику голову, а сама при этом оставалась целой. Поэтому все хозяева городских трактиров предпочитали нашу же посуду: она была и крепче, и дешевле.
Другие изделия привозили купцы. Они были легкими, изящными, красивыми. И дорогими. Но богатые городские семейства могли их себе позволить. На то они и богатые. Я помнил, что ни у наших, ни у привозных чаш не встречалось такого глубокого синего цвета. Он бывает только у сентябрьского неба и еще у человеческих глаз. Этот цвет мне нравился. Может, поэтому я и заторопился из дому. Не стоило упускать такой замечательный денек. На верхнем поле дел еще оставалось невпроворот.
Если бы я в тот день остался дома, то ничего бы и не случилось. Правда, на нашем с матерью небольшом огородике все уже было убрано, высушено и сложено в закрома да в подвал. Но по хозяйству всегда можно было найти чем заняться. Мне ли этого было не знать! Стены дома, построенного еще моим прадедом, состарились, потемнели от времени и плохо держали тепло. Особенно та, что смотрела на север. Их нужно было приводить в порядок. Плита на кухне дымила. Требовала ремонта крыша. Сарай, где раньше обитала корова, казался еще крепким – но только казался. На птичнике с курами нужно было менять загородку. Забор с калиткой… ну, тот вроде пока стоял. Да и на огороде, если подумать, можно было бы дело найти. Но дома мне не сиделось, меня уже понесло на поле. Там, как мне казалось, дело было важней.
Со всеми ремонтными работами я тянул неспроста. Деньги у нас с матерью уже подходили к концу. Осенью с ними всегда было непросто, вот и приходилось в сентябре любоваться небом. А что еще было делать? В трактире не посидишь: без денег никто тебе пива не нальет, закуску из копченой рыбки не поставит. Разве что Дик Санья, владелец «Сахарной головы». Но тот тоже не за просто так расщедрится: к матушке моей он неровно дышит. Кормит меня, а обхаживает-то ее. А ей, судя по всему, его ухаживания не нужны. Она отца не может забыть. Сколько уж лет прошло, как он умер, а все равно не может. Хотя мастер Дик к матушке подходит со всем уважением. То курочки жареной пришлет, то рыбки, то на ужин пригласит, говядиной отборной попотчует. Вино привозное, самое дорогое, на стол велит подать.
Сам он маленький, тщедушный, на голове залысины. Однако же не ленится лично за плиту встать. Как наденет на голову свой белый поварской колпак, залысины свои им прикроет, в кухарский фартук облачится, пояском шелковым подпояшется, как пойдет на кухне руками махать, поварят гонять да командовать – дым стоит коромыслом, а из трактирной трубы аж столбом валит. Каждый вечер полное заведение народу, и все лопают так, что за ушами трещит. Добавки просят, словно дома их не кормили. Будто с самого утра голодные ходят. Тут и видно становится, кто у нас в городе старшина гильдии поваров. Он самый, мастер Дик Санья.
Ну да ладно. Честно-то сказать, не большой любитель я в трактирах штаны просиживать. Некогда мне. Вот разве что зимой, когда все поля под снегом лежат, что верхние, что нижние. Тогда работы мало, можно и в «Сахарную голову» заглянуть. Пиво мастер Дик доброе варит. Самое лучшее в Эриаке. А летом мне не до пива, успевай только поворачиваться: сверху вниз да снизу вверх бегай. Инструмент на поле не оставишь, а нужно то лопату, то каелку, то грабельки. А то и руками приходится земельку перетирать, в рядочки укладывать. А как иначе? Зато осенью урожай соберешь, сдашь господину казначею под счет. Он доволен, улыбается, руку жмет, премию выписывает. Налоги городские, правда, сразу все посчитает: и десятину, и за дом, и за землю. Вычтет из заработанного, разумеется. И все равно домой идешь с полным кошелем, радуешься. Вот тогда можно и ремонтом заняться, и делами по хозяйству. А если год урожайный выдастся, то и матушке можно обнову справить, шубку зимнюю пошить или сапожки новые. Да и самому из одежды чего прикупить: куртка вон совсем поизносилась, как ее не штопай. Только на поле теперь работать и годна.
Так вот, увидел я, значит, как солнышко в окна лучами бьет, и заторопился. Побросал наскоро в рот чего там на завтрак матушкой было приготовлено, сунул в карман куртки сверток с обедом. Схватил лопату, ту, что полегче, для верхнего поля. Махнул рукой на прощанье матушке: мол, вечером буду. И побежал.
Ну, то есть бегать-то по городу не принято: по улицам нужно ходить размеренно да чинно. Потому как здесь приличные люди живут, не абы кто. Но шел я быстро. Спустился по Тополиной улице к пруду. А на плотине, на том самом месте, где водосток белым камнем выложен, столкнулся с Хромоножкой. На свою беду, как позже выяснилось. Лучше бы я дома остался. Занимался бы себе не спеша по хозяйству. А на верхнее поле мог и в другой день попасть: не урожай же я туда шел собирать. Так, грядки поправить да сокровища