узчики пивзавода «Балтика»; и длинноногая блондинка с кобылой в парке, и упитанный мальчик верхом на этой кобыле с блондинкой, и сама сивая кобыла Маня.
Да что там кобыла!… Завертаев своим языком мог раскрутить–расколоть на откровения даже гранитный шар на берегу Невы. И выведать, чем тот устраняет свои запоры, как борется с перхотью и какими прокладками спасается от прочих напастей.
И вот как-то раз, когда город, пыхтя и кашляя, перебирался из зимних сумерек в весенние насморки, Завертаеву объявили: «Любовь и любимые».
– Любимые что? – не понял тот. – «Средства от» или «Позы для»?
– Не мудри, – сказал шеф. – Просто любимые. С большой буквы. Сделай так, чтобы материал восьмого марта булькал в эфире: любовь, любовь, любовь…
И Завертаев сделал. Забрызганные, затюканные прохожие перед камерой вдруг заулыбались, запели куплеты, заговорили стихами. Старушка в ботах вспомнила какого-то счетовода Фёдорова, очкарик со скрипкой подмышкой и совковой лопатой на плече – свою учительницу пения. А юная врач-стоматолог из белого Бентли послала воздушный поцелуй одному весёлому деревенскому печнику…
Восьмого марта материал дали в эфир, и всё прошло на «ура». А вскоре Завертаев, оформляя в бухгалтерии какие-то бумаги, понял, что и сам неожиданно влюбился. В младшего бухгалтера Шурочку. Теперь и он готов был мяукать мартовским котом, каркать апрельской вороной и квакать майской лягушкой.
Тут его и вызвал шеф.
– Я влюбился! – выпалил с порога Завертаев.
– Понимаю, – сказал шеф и протянул ключи от квартиры. – К семи вечера чтоб вернул.
– Как ты можешь?! – оторопел Завертаев. – Я по-настоящему влюбился. Ну как ты можешь?…
– Прости, друже, я-то думал, что и ты ещё можешь – пожал плечами шеф. И ключи убрал.
Вечером Завертаев решил честно рассказать обо всём жене. Жена Вера напряжённо смотрела в телевизор, грызя семечки и сплёвывая шелуху в хрустальный стакан. На экране какой-то дон Марселло гонялся с ножом за какой-то Изабеллой. Правда, гонялся как-то вяло, без огонька.
– Вера, я влюбился, – сообщил в спину жене Завертаев.
– Козёл, – выдохнула та. – Даже нормально зарезать не может эту стерву.
Завертаев зашёл со стороны телевизора и повторил:
– Вера, я влюбился.
– Пожалуйста, встань немного в сторону, – попросила жена. И сплюнула шелуху в хрустальный стакан. Завертаев поплёлся на кухню, попил чаю, позвонил сыну:
– Андрюша, поздравь меня, я, кажется, влюбился.
– Поздравляю, – сказал сын, что-то дожёвывая. И пропел: «Хорошо – быть молодым. За любовь к себе сражаться…». Кстати, забери завтра Алёшку из садика.
Наутро Завертаев решительно пошёл в бухгалтерию, вызвал Шурочку и сказал ей, краснея:
– Я вас люблю. – И неожиданно для себя бухнул – Поедемте на Канарские острова!
– С обеда что ли? – спросила Шурочка, зябко кутаясь в мохнатый клетчатый шарф. – Вообще-то у меня вечером курсы.
После работы он бродил с внуком по скверу. Алёшка рассуждал:
– Я тоже на Новый Год влюбился. В Снегурочку. А потом она на лестнице целовалась с пьяным Дедом Морозом. Я теперь в жизни никого не полюблю.
– Да, – вздохнул Завертаев. – Жаль, когда мечта уходит.
А воробьи вокруг чирикали так громко, и стая собачек пробежала мимо так озабоченно, что он понял: весна. Пора снимать тёплое бельё. А то сопреешь.
Шутки на заборе
Мы с Морковкиным стояли у забора и читали объявления.
«Продаётся друг человека с поводком и намордником», «Доцент… в любой ВУЗ с гарантией. Обращаться в баню, спросить Федю из котельной», «Отдаётся собачка в хорошие руки», «Продаётся грудное молоко. Звонить по телефону… Спросить Виталия Павловича».
– Кровосос ты, а не Виталий Павлович, – сплюнул я. – Чтоб у тебя молоко пропало!
– Пишут, пишут, – хмыкнул Морковкин, – а ведь никто не читает.
Он вырвал листок из блокнота и вкривь – вкось написал: «ПрАпала кАза Милка. ПрАшу вИрнуть поадрИсу…», дописал свой адрес и пристроил листок на заборе. Я хотел написать «Меняю шило на мыло», но напряг извилины и выдал такую заборную миниатюру:
«СРОЧНО! Меняю самозаточное шило из комплекта «Сапатеро-Рапид» фирмы «Эшоп» со сменным жалом «Бриллиант» и ручкой системы «Манго» на мыло, желательно фирмы «Диндон». Возможны варианты».
Домой я попал лишь к вечеру. В квартире пахло лекарством.
– Коля! – бросилась ко мне жена. – Какое шило?… На какое мыло?!
Она зарыдала, я замер.
– Весь день… звонки, звонки… Потом пришли эти… Оставили тебе кусок хозяйственного мыла. А из твоих железок забрали шило… Я ничего не понимаю, Коля!
Зато я сразу всё понял. И от растерянности не мог развязать шнурок на ботинке. Дедушкино шило… Златоустовской работы… Я им обычно распутывал