e>
Сдается мне, к этой странной истории виллы «Белый конь» можно подойти двояко. Несмотря на изречение Белого Короля, простоты не так-то легко добиться. Никто не может, другими словами, «начать сначала и продолжать, пока не дойдет до конца»[2]. Потому что где оно, начало? Для историка всегда в том и кроется главная трудность. В какой именно момент начинается определенный период истории?
В данном случае можно начать с того момента, когда отец Горман отправился навестить умирающую женщину. А можно начать еще раньше, с одного вечера в Челси.
Пожалуй, раз уж я сам пишу солидную часть этого повествования, с этого вечера я и начну.
Глава 1
Рассказ Марка Истербрука
Кофеварка «эспрессо» шипела у меня за плечом, как злая змея. В этом звуке слышалось нечто зловещее – не то чтобы дьявольское, но намек на дьявольщину в нем все же был. «Возможно, большинство современных звуков несут в себе этот намек», – размышлял я. Пугающий грозный рев реактивных самолетов, чертящих небо над головой; медленное угрожающе громыхание поезда метро, приближающегося по туннелю; тяжелый шум городского транспорта, сотрясающий сам фундамент вашего дома… Сегодня даже не очень громкие звуки домашней техники, какой бы полезной ни была ее деятельность, слегка настораживают. Посудомойки, холодильники, скороварки, воющие пылесосы словно говорят: «Берегись! Я – джинн, впряженный в ярмо, дабы служить тебе, но если ты слегка ослабишь за мной присмотр…»
Опасный мир – так-то вот. Опасный мир.
Я помешал в исходящей паром чашке, которую поставили передо мной. Пахло аппетитно.
– Что еще закажете? Вкусный сэндвич с ветчиной и бананом?
Такое сочетание показалось мне странным. Бананы я мысленно связывал со своим детством или – время от времени – с фламбе[3] с сахаром и ромом. Ветчина в моем представлении четко ассоциировалась с яичницей. Но раз уж я в Челси, нужно есть, как принято в Челси. Поэтому я согласился на вкусный сэндвич с ветчиной и бананом.
Хоть я и жил в Челси – вернее, последние три месяца снимал здесь меблированную квартиру, – я во всех отношениях оставался здесь чужаком. Я писал книгу об определенных аспектах архитектуры Великих Моголов и для этого с тем же успехом мог бы поселиться как в Челси, так и в Хэмпстеде, Блумсбери или Стритэме[4]. Я не обращал внимания на окружающее, если не считать предметов моего труда, и совершенно не интересовался соседями – словом, существовал в своем собственном мире.
Однако в тот вечер я стал жертвой одного из внезапных припадков, знакомых всем писателям мира.
Могольская архитектура, могольские императоры, могольский образ жизни (и все другие связанные с ними увлекательнейшие проблемы) внезапно показались мне тленом и прахом. Да кому они нужны? Чего ради я решил о них кропать?
Я полистал некоторые страницы, перечитывая написанное. Все казалось мне одинаково скверным: жалкий слог, содержание – скука смертная. Кто бы ни сказал: «История – это обман» (Генри Форд?)[5], он был совершенно прав.
С отвращением отпихнув рукопись, я встал и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. Я попытался вспомнить, обедал ли сегодня… Судя по ощущениям – не обедал. Разве что перехватил ленч в «Атенеуме»[6], уже давно.
Я заглянул в холодильник и неблагосклонно осмотрел остатки высохшего отварного языка…
Так я и забрел на Кингз-роуд, а потом свернул в эспрессо-кафе-бар, над окном которого светилась красная неоновая надпись «Луиджи». И теперь вот созерцал сэндвич с ветчиной и бананом и размышлял о зловещей подоплеке современных звуков и их влиянии на атмосферные эффекты.
«Все они, – думал я, – имеют нечто общее с моими ранними воспоминаниями о пантомиме».
Дейви Джонс, появляющийся в клубах дыма из своего рундука![7] Люки и окна, извергающие адские силы зла, которые бросали вызов доброй фее Алмаз (или как там ее звали). Та, в свою очередь, размахивала слишком хрупким жезлом и уныло декламировала многообещающие банальности о конечном триумфе добра, предваряя этим неизбежную «популярную песнь», никогда не имевшую никакого отношения к сюжету данной пантомимы.
Мне вдруг подумалось: зло, пожалуй, всегда впечатляло больше, чем добро. Зло было таким эффектным! Злу полагалось быть пугающим, оно должно было бросать вызов! Зло – это нестабильность, атакующая стабильность. Но я верил, что в конце концов стабильность всегда победит. Стабильность сможет выдержать все банальности доброй феи Алмаз; ее скучный голос, даже совершенно не к месту спетый куплет: «Дорожка вьется в городок, что я люблю, что так далек». Все подобные штучки казались очень чахлым оружием, однако это оружие неизменно брало верх. Пантомима заканчивалась, как всегда, лестницей и спускающейся по ней труппой в порядке старшинства, с доброй феей Алмаз, олицетворяющей христианское смирение и не стремящейся быть первой (или, в данном случае, последней)[8]: