мера – решили на этот раз встретить Новый год в Северной Пальмире с максимальным европейским комфортом.
И встретили. Ночь с ее огнями, фейерверком над Невой, шампанским у сфинксов и нескончаемой канонадой китайской пиротехники была позади. На дворе стоял первый день нового года, да и он уже сильно клонился к закату. Город спал посленовогодним младенческим сном. Улицы и проспекты были пусты и засыпаны снегом. Сказка была вокруг – белая сонная сказка.
В отеле – в шикарных холлах, на лестницах и на этажах – царила благопристойная тишина. Такая тишина бывает только 1 января, вечером, сотканным из мглистых балтийских сумерек.
– Минимализм – это не модно, – повторил Сергей Мещерский и отпил ха-ароший глоток шотландского виски. – И, между прочим, Вадик, ты и так от жизни получил все самое лучшее.
– Например? – спросил Кравченко.
– Например, жену. – Мещерский посмотрел на Катю. Взгляд был лучезарный, уплывающий в шотландское далеко – к манящей хрустальными огнями барной стойке.
– Ну а ты что скажешь, мой зайчик? – Кравченко обернулся к Кате.
– Хорошие вы оба уже, – пискнул осипшим голоском «зайчик». – Мальчики, милые, пора закругляться, а?
– Пора, – маленький, пунцовый от виски Мещерский хлопнул ладонью по столу. – Желание женщины – закон. Еще три минуты празднуем здесь, и я везу вас в Петергоф. Я обещал.
Собственно, в этот чудный град Петров, в эту вселенскую студеную колыбель пригласил их именно Мещерский. С Питером у него всегда были крепкие связи – и делами, и друзьями, и неизбывной духовной жаждой. Катя давно заметила за Мещерским странную особенность. Он всегда говорил, что не выносит Питер, но если не приезжал туда в течение трех-четырех месяцев кряду, хандрил и заболевал. В Питере он так же хандрил, звонил и на словах вроде бы рвался домой – в Москву. Но приезжал всегда переполненный впечатлениями – поздоровевший, повеселевший и самое главное – повзрослевший.
Им с Кравченко уже пора было взрослеть…
Посетителей в баре было мало. Бар при гостинице «Англетер», «абсорбированной» «Асторией», располагал к уюту, большим денежным тратам и неспешной беседе. От «Англетера» же остался только зыбкий миф о том, что там некогда свел счеты с жизнью Поэт с большой буквы. В стенах отеля этим, как и многим другим, явно гордились. Слава эта, по мнению Кати, была мрачной, но она завораживала сердце. Катя ловила себя на том, что она даже у себя в номере слишком уж пристально всматривается в шелковые бежевые обои, точно в экран. И машинально то гасит, то снова зажигает белую мраморную лампу. Вот гаснет лампа, и на фоне Исаакия за окном является тень, силуэт…
Но призрака Поэта Катя так и не устерегла. Она призналась Сергею Мещерскому после третьего бокала шампанского и под большим секретом, что на самом деле она и не хочет видеть призрак здесь, в таком роскошном, таком знаменитом, таком благопристойном евроотеле. Однако «Англетер» – даже разрушенный и реконструированный, поглощенный, перестроенный – есть «Англетер». И не узрев здесь поэта мертвого, Катя неожиданно для себя увидела поэта живого.
– Оба-на, гляньте, кто заглянул к нам на огонек, – тихонько свистнул Кравченко.
Катя оглянулась. У барной стойки, тяжело опираясь на нее всем корпусом, стоял человек. Вот он повернул голову – темные волосы, помятое лицо. Дорогой костюм сидел на нем мешковато, ворот белой рубашки был расстегнут. Катя, еще не совсем понимая, кто перед ней, подумала: «Нет, строгие деловые костюмы он носить не привык. Ему гораздо комфортнее в толстовке, в кожаной куртке, черной рокерской майке». Человек достал из кармана пиджака круглые очки и нацепил их каким-то старомодным профессорским жестом – точно пенсне.
Катя узнала Ждановича – живого Алексея Ждановича, которого прежде видела на обложках компакт-дисков с его песнями, на фотографиях и очень, очень, очень редко в последние годы по телевизору.
Жданович наклонился к бармену, и стало ясно: он пьян. И тут в зал вошли новые посетители. Это была целая компания, если не сказать толпа. Сначала явно охрана – трое крепких, как грецкие орехи, молодых людей, три совсем юные очень худенькие, очень модные девушки – блондинка, брюнетка и рыженькая и невысокий блондин, похожий на упругий мячик, затянутый, как в колет, в разноцветную кожаную куртку, расшитую стразами.
В плотном кольце охраны блондин с тремя веселыми спутницами проследовал в соседний зал – было видно, что люди явно с дороги, собрались отдохнуть, расслабиться после бурной клубной новогодней ночи в тесном кругу.
– Кто это? – спросила Катя. – Какое знакомое лицо.
– Понятия не имею. – Мещерский все еще был поглощен Ждановичем у стойки бара.
– Темные вы люди, – хмыкнул Кравченко. – Это ж Боков! Кирюша Боков. «Ты моя любовь, я твоя любовь» – это ж он поет. По всем попсовым радиостанциям сейчас крутят. Хит хитов. Ничего, тепленький такой музон. И еще это – «Мы с тобой друг друга полюбили, а потом пришла зима» – босс мой Чугунов очень эту песню одобряет. И потом «Девочка моя – тра-ля-ля-ля, я тебя хочу – тра-ля-ля-ля» – неужели не слышали? А у меня аж в ушах эти песенки бренчат. Босс