ки сесть и возвестить миру, что я проснулась, не удались, и тогда я облекла свое несчастье в протяжный и громкий звук. И так несколько раз, увлекшись и постепенно забыв, для чего я все это затеяла, пока противно не взвизгнула дверь.
Вглубь жилища зашла босая женщина. Я ожидала увидеть маму, но нет, это была немолодая и некрасивая Вайнэ, которая изредка приходила, когда мамы не было, и тогда мне становилось не так грустно и одиноко. Хотя с чужой Вайнэ не получалось играть, как с мамой. Я выразила свое разочарование еще одним протяжным звуком, и Вайнэ прикрикнула на меня. После этого я снова открыла рот и показала, что лучше нее умею кричать. Женщина поджала губы и хлестнула меня охапкой травы, которую принесла в руках. Непривычное мне тогда чувство – боль – резанула по телу, и я тут же громко возмутилась. Тогда она еще раз занесла надо мной траву в руке, а я своими силами, наконец-то, уселась и притихла. Мне вдруг перестали нравиться ее волосы: длинные, путанные, по-некрасивому черные. А у мамы они были как ночное небо с белыми звездами – такие темные, всегда ухоженные и кое-где с белыми волосками, для красоты, наверное. Только гораздо позже старуха из жилища напротив скажет мне, что мать не могла разродиться мною слишком долго – почти два дня и две ночи, и это из-за меня ее волосы поседели, хотя и была она еще молодой. А шаман с самого моего рождения говорил, что это – плохой знак! Боги посылают доброго человека в радость и помощь его родственникам, а не в тягость и муки, как это случилось со мной.
А пока весь мой мир заключался в этих стенах – ровных стволах деревьев со снятой корой, перевязанных гибкими и прочными прутьями.
Я молча ковыряла мох между бревнами, затыкавшем щели, пока Вайнэ разглядывала с видом здешней хозяйки душицу с крупными листьями, разные виды папоротника с листьями, расчлененными на удлиненные пики и ревниво обособленные друг от друга, словно, из-за вечной ссоры. В нашем жилище всегда было много лечебных трав. Все эти пучки были подвешены на ветке, накрепко привязанной крапивными стеблями к двум высоким столбам над очагом. А надо сказать, огонь в нашем жилище был третьим членом семьи; где первой, конечно, была мама, а второй – я.
Вайнэ заглянула в наши глиняные плошки и кринки на полке, доверху наполненные сушеной жимолостью, плодами боярышника и мелкой земляникой, пока мама не пришла.
Я тоже без дела не оставалась – моя голова оказалась очень тяжелой, и я свесилась с нар, упершись лбом в пол. Так я и лежала: наполовину на нарах, а головой – под ними, но плакать было некогда – там, в прохладной тени у меня появилось дело – достать спрятавшуюся лягушку!
Однако дотянуться до нее я не успела, потому что вошла мама, и я тут же оказалась у нее на руках. Она снова усадила меня на нары, поправив сползшие с них шкуры, и заговорила с Вайнэ. Волосы у мамы были длинные и влажные и пахли чем-то очень знакомым, они красиво легли на медвежью шкуру, когда она присела рядом со мной. Вскоре ей пришлось разжимать мои пальцы, чтобы освободить свои волосы, и тогда она стала щекотать меня огромным листом лопуха. Ах, вот чем пахли мамины волосы!
Напоив меня теплым отваром шиповника, мама вложила мне в ладошку цветок, и вместе с подругой выскочила из дома. Играла им я недолго, разглядев кое-что поинтересней! Но вдруг мама появилась снова, словно забыла о чем-то важном, и стала торопливо тушить огонь в очаге. Я чрезвычайно расстроилась, ведь именно к нему я так усердно ползла, чтобы рассмотреть поближе. И мама, видя, что на этот раз успокаиваться я не собираюсь, спешно подхватила меня, и теперь мы втроем отправились куда-то на природу. Я цеплялась за красивые зеленые ветки, которыми деревья играли со мной, и прогоняла крупных насекомых рукой, повторяя за мамой. А когда мы добрались до озера, и я слезла с рук, то увидела, как она помогала Вайнэ мыть ее длинные волосы лопухом. Потом они брызгались и веселились, сбросив сшитые жилами животных шкуры, и окунаясь в нагретую летним солнцем воду. И я тоже задорно заливалась смехом, неосознанно желая, чтобы такое ощущение радости длилось как можно дольше.
Однако по прошествии двенадцати лет моей жизни в древнем племени Удэ, причин улыбаться становилось все меньше…
Я, теперь юная девушка, уходила все дальше от нашего селения, от звонких голосов моих недавних подруг, от надменного звука шаманского бубна. Там все были рядом друг с другом, вместе им было не так страшно встречать и провожать ночи среди лесных хищников. А меня страшило другое – непонятное, обидное, по-девичьи ревнивое ощущение, что Удэлэ – сын Одинокого Охотника – теперь проводит все время с моей лучшей подругой. С того момента я стала называть ее Ужихой. Она все время уводила Удэлэ подальше от меня, не давала возможности увидеться и поговорить с ним, как раньше.
И сегодня утром Удэлэ даже не посмотрел на меня, когда я заговорила с ним. Он рубил осоку большим и острым каменным сколом, а я долго наблюдала, как он широко и усердно размахивается, затем точно опускает свое каменное орудие снова и снова… Он старше меня, и почти все умеет. Я перевела взгляд на его отца, Одинокого Охотника, вышедшего из жилища, – от него Удэлэ и унаследовал свои серьезные и темные глаза, красивее которых я ни у кого не видела в жизни, а если Удэлэ пойдет и ростом в отца, то будет самым высоким в племени.
Сначала