и смочил ледяной водой лицо. Клубы пара жгли тело, но это приносило неслыханное удовольствие.
– Ложись, мон шер колонель, сейчас я тебя веником отхожу по первое число. – Бородач осторожно, чтоб не обжечься, достал из кадушки запаренный березовый веник. Плавно взмахнул им, стряхивая с листьев горячие капли. И принялся хлестать по спине офицера, что удобно улегся на полке, – ему-то она как раз пришлось впору, ведь ниже бородача на голову.
– Ты это… Полегче, государь… Насмерть запорешь…
– Я щас деда Миша, какой я тебе царь! Переворачивайся на спину, барин, надо по фасаду пройтись. Вот так, Семен Федотович!
– Вот внуков заведешь, тогда и дедом станешь… Ой… Ты еще сына заведи… Жениться тебе придется, государь… Да не хлещи ты так больно!
– Скажешь тоже – жениться… Я пятый десяток давно разменял.
– Давно? В прошлом году, насколько помню. Ты в самом соку, Ми…
Офицер не договорил – по его ногам стали хлестать веником нещадно, потом бережно прошлись по груди, на которой проглядывались два шрама и застарелая строчка шва. И очень ласково веник затронул живот, низ которого, прямо под пупком, был покрыт багровыми рубцами и пятнами.
– Ничего не пойму, – тихо произнес мужчина, – почему шрамы от картечи все время розовые, ведь полтора года уже прошло. И совсем не изменились. Как тогда затянулись, при вспышке, так такими и остались…
– Я сам не пойму, Михаил Александрович. Будто током пронзило, яркий свет до сих пор перед глазами стоит.
– И помолодел ты за этот год изрядно, Сеня. Лет десять скинул…
– Так я и этого, и того времени человек. Одна моя половина тогда исчезла, но другая-то здесь осталась. До сих пор непонятно. Вот и подумываю с того дня, что не зря так сложилось. Мне в сорок третьем такой же год пошел – ровесник века я. Сейчас, в девятнадцатом, вроде молодость снова пришла.
– Среднее арифметическое?! – задумчиво протянул Михаил Александрович. Посмотрел еще раз на багровые, но полностью зажившие рубцы и задумчиво протянул сквозь зубы, стараясь не глотнуть горячего воздуха.
– И такое возможно. На свете много есть интересного…
– Друг Горацио, – добавил Семен Федотович и, кряхтя, поднялся с лавки. – А теперь ты ложись, Михаил Александрович, послужу царю-батюшке. Разделаю тебя сейчас, как бог черепаху, в камбалу расплющу…
«Расплющить» не удалось, но отхлестал полковник Фомин последнего российского императора на совесть, не пожалев сил и двух березовых веников. Потом они тщательно обмылись, мысленно благодаря судьбу. Ведь за шесть недель похода каким-то чудом вшей не подцепили, а вместе с ними и тифа, что целыми батальонами буквально выкашивал отступающую вдоль линии Транссиба колчаковскую армию…
Хорошо помывшись, всласть, они выбрались в маленький предбанник, забрав с собой керосиновую лампу, еле светившую тусклым язычком пламени. Вытерлись хозяйскими рушниками насухо, взяли с лавки по паре чистого белья и неспешно облачились в него.
– Последняя, – вздохнув, сказал Михаил Александрович и усмехнулся. – Раньше я даже не замечал этого и не думал, что белье играет важную роль.
– Предпоследняя, – поправил Семен Федотович, – так что можно еще неделю походить. Хозяйку для стирки я снарядил, до утра за печкой просохнет. Так что три пары у нас будут.
– Живем! Как много теперь чистые подштанники значат!
– Еще бы! Ну, надо идти, государь, а то штабным тоже помыться хочется. Они, бедные, по трое забиваться будут, утром нам опять версты мерить.
Тихо переговариваясь, они быстро облачились в потрепанные английские френчи с синими погонами. Фомин носил свои штаб-офицерские, в два просвета, пустые, без звездочек. А вот великий князь поскромнее, где на просвет было меньше, зато четыре звездочки пирамидкой выстроились.
Накинув на плечи шинели и нахлобучив папахи, Михаил Александрович и Семен Федотович вышли из бани и побежали к дому. Миновав сени, они сразу окунулись в непередаваемую вонь немытых вечность тел, грязных портянок, пороховой копоти и давящего чувства безысходной усталости.
В неширокой зале – центральной комнате с большой русской печью посередине – вповалку спали уставшие от продолжительного марша офицеры и солдаты, уткнувшись носами в полушубки. У всех на плечах были такие же синие погоны с белыми литерами «Иж» и «Втк».
От печи шли две двери – в правой комнатушке, запечной, или кутьи, как ее называли в Сибири, расположились хозяева. Большая семья – «сам», здоровенный мужик с седоватой бородой с лопату, его жена с большими натруженными ладонями и пронзительно-синими, вечно виноватыми глазами плюс целый выводок детей и внучат от двадцати до грудничков.
Как эта орава в кутье разместилась – уму не понять. Но вели себя хозяева тихо – ни шороха, ни звука, даже детки молчали, напуганные прибытием вооруженных до зубов служивых. В небольшой светлице, с левой стороны печи, расположился на ночлег штаб. Комнатка была полностью заставлена тремя кроватями, шкафом, сундуком и маленьким столом из струганых досок. Сейчас она пустовала