сь от веток, шуршат по асфальту под внезапным порывом ветра, – а потом ее сильно дернуло за плечо. Но это была не ветка, которая попыталась удержать покинувшую ее листву: это была чья-то рука.
Женю резко развернуло – и она невольно вскрикнула, увидев перед собой не лицо напавшего, а черный капюшон. В двух узких прорезях мерцали глаза. Черный плащ, скрывавший фигуру, черные перчатки, обтянувшие руки, одна из которых вцепилась в ее плечо, а вторая сжимала мощный тесак, какие ей приходилось видеть только на рынке в мясном отделе – в руках рубщиков мяса.
Женя, онемев, рванулась было, однако сзади еще кто-то стиснул ее, да так, что не шевельнуться.
– Что вы… что… – прохрипела она, чувствуя, как подгибаются ноги, однако тот, кто схватил ее сзади, не дал упасть и насмешливо пробормотал, дыша в ухо:
– Хочешь спросить, чего нам надо? Да ничего особенного. Ручки тебе шаловливые малость укоротим – и пойдешь восвояси.
– Что? – выдохнула она чуть слышно, потому что голос от ужаса съежился. – За что?!
– А больно резво ты ими шевелишь где надо и где не надо, – сообщил тот, кто ее держал. – Змеюшек разных ловишь…
– Каких змеюшек? – еле выговорила она, и в то же время уловила мрачный промельк в прорезях капюшона, словно слова подельника вызвали недовольство человека с тесаком.
«Неужели?!» – словно бы вскричал кто-то в ее голове – вскричал тонким, испуганным голосом, и Женю осенило догадкой, с чем могло быть связано это нападение и кто именно на нее напал, но сейчас радоваться своей догадливости было некогда, да и никакой радости в этом вообще не было – был только ужас.
Сзади ее подтолкнули к неподалеку стоявшей скамейке так сильно, что Женя упала на колени и какое-то мгновение тупо смотрела на облупленную краску, не то зеленую, не то синюю, в полутьме было не разобрать. Между дощечками застрял прутик, и Женю вдруг словно ударило жутчайшим воспоминанием об одной сцене из американского фильма «Тимон Афинский» по трагедии Шекспира… Фильм Женя смотрела давно, он выветрился из памяти, но эта сцена сейчас так и вспыхнула перед глазами: дочь Тимона изнасиловали и отрезали ей язык, чтобы она не могла назвать имена злодеев, а чтобы не могла их написать, ей по локоть отрубили руки, и в кровоточащие обрубки воткнули веточки… И Женя словно увидела, как этот прутик – вот этот, который сейчас трепещет перед ней! – втыкают в кровоточащий обрубок ее руки!
К горлу подкатила тошнота, она почувствовала, что сейчас потеряет сознание, но тогда уж точно станет легкой добычей для этих двух сумасшедших… О нет, они не были сумасшедшими, они хотели отомстить, отомстить ей за то, что она обнаружила эту проклятую змейку!
Каким-то совершенно невероятным усилием Женя удержала себя от обморока, и в голове немного прояснилось.
«Мама! – мысленно крикнула она. – Дед! Помогите!»
Всё существо ее словно рванулось в неизъяснимую даль и высь, пытаясь пробиться к этим двоим, которые всегда, даже в самые тяжелые моменты ее жизни, прикрывали ее и помогали ей, ободряли и спасали, однако зов ее, крик ее существа, всплеск ее страха, лишь исторгнувшись, сразу наткнулся на какую-то незримую преграду – и рассеялся в ночи.
Казалось, человек в черном капюшоне окружил ее непроницаемой стеной своей ненависти, через которую не могла пробиться любовь.
– Руки! – послышалось сдавленное рычание из-под капюшона, и Женя с новым припадком ужаса ощутила, что в этом голосе нет ничего человеческого. Это было звериное рычание, в самом деле! – Держи ее руки, карь!
Женя вырывалась что было сил, сползая со скамейки, и схватившему ее человеку невозможно было удерживать Женю и заставлять вытянуть руки, потому что этими руками она, извернувшись, что было сил била, щипала своего палача, хрипя от ненависти к нему сквозь стиснутые зубы.
А тот, в капюшоне, по-прежнему стоял неподвижно, и только свет фонаря, заслоняемого и вновь открываемого мятущейся под ветром вершиной дерева, проблескивал на зловещем лезвии и в щелках-прорезях.
Вдруг он хрипло гаркнул:
– Погоди-ка! На землю ее! Положи! Да держи крепче!
И шагнул к Жене, распахивая свое черное одеяние.
Его сообщник с такой силой швырнул Женю наземь, что у нее перехватило дыхание, и какое-то мгновение она могла только наблюдать, как человек, распахнув плащ, нависает над ней, и чувствуя, как он с силой пинает ее по щиколоткам, чтобы она развела ноги.
Он задумал… он хочет изнасиловать ее?! Неужели он понял, что Женя догадалась, кто напал на нее, хотя ни разу не видела его раньше? И задумал сделать свою месть еще более страшной?
Изнасиловав, он убьет ее, а потом, уже мертвой, отрубит руки?..
Нет!
«Да что же я молчу?!» – вдруг дошло до Жени, и она вскрикнула, взвыла, взвизгнула, но тотчас ее схватили за горло и стиснули так, что она забилась в новом припадке ужаса, задыхаясь и чувствуя, что сознание снова меркнет.
Внезапно что-то обожгло грудь, словно к ней прижали раскаленное клеймо, и эта боль заставила очнуться, вернула способность думать и действовать.