аем о том, как они жили в страшные 20-е, 30-е, 40-е. Но мы пришли в Церковь позднее. Большинство – в 80-е и 90-е годы, открывая для себя церковную жизнь по книгам, входя в Церковь со своим гордым мирским самомнением, непослушанием и «готовностью» к аскетическим подвигам. Мы знали, как «надо», но не умели просто быть верующими – не только на церковной службе, но везде и всегда: любить, прощать, терпеть, уступать. Мы и в Церкви стали замечать, что священники служат «не по Уставу», а старые прихожане не умеют «правильно» креститься и кланяться, а то и на колени встают, когда «не положено»…
А «бабушки» терпели все это и молились. Молились в Церкви, дома, на улице – терпели и прощали. Они были в Церкви, когда пастырей ссылали, судили, расстреливали, когда власти собирались закрыть «последний храм». Меру их подвига мы не знаем. Они собирали посылки ссыльным, они терпели насмешки коллег по работе и выдерживали давление «отдела кадров», они никогда не снимали икон у себя в доме, но если домашние были «против», закрывали иконки дверцами шкафчиков. Да, они ссорились со своими неверующими внуками, соседями, начальниками, но они любили их и молились за них. Они просто жили и верили.
Нам очень не хватает их сегодня.
Дорогие мои старушки
Светлой памяти тех, кто нес свой маленький огонек веры в мир
Я сама уже старушка, и с каждым годом в моей памяти все отчетливее вырисовываются образы тех, кто принял меня, новоначальную, в свои объятия и потом уже никогда не бросал.
Я помню вас, отшедших в мир иной, вас, в пестрых платочках и стоптанных туфельках, вас, в шляпках с вуалью и чулочках в гармошку, вас, с детскими глазами на морщинистых личиках, в подростковых пальтишках от внучек, вас, строгих ревнителей внешнего благочестия, а по сути дела – одиноких и обездоленных, вас, с такими светлыми лицами, что даже не замечаешь, во что человек одет, – так сияет его лицо.
И все вы – избранные, но не по своей воле, а по Божьей. Так и я не по своей воле оказалась в вашем кругу.
О том, что я хожу в храм, сразу же стало известно на работе. Опыт у начальства уже был: одну сотрудницу за веру затравили и уволили под благовидным предлогом. Но так как по роду моей деятельности претензий ко мне не было, то меня вскоре оставили в покое, посчитав, что я повредилась умом на религиозной почве.
Валентина и Евдокия
По совету одной из прихожанок Троицкого собора, любившей хорошее пение, я как-то отправилась в Духовную Семинарию на Акафист Божьей Матери. Помню, что это было 7 ноября. Я знала, что нужно пересечь монастырский сад. Темно. Скользко. Мокрый снег. А я в светлых сапогах на шпильках.
Впереди замаячила крошечная фигурка.
– Извините, как пройти в Духовную Семинарию?
– Идемте вместе, и я Вам все покажу, – тоненьким голоском произнесла фигурка. – А я иду и все молюсь Ангелу Хранителю, чтобы послал мне попутчика. Ангел Хранитель всегда меня слышит и помогает мне. Как хорошо идти вместе. Совсем другое дело.
Владыка Кирилл и регент иеромонах Ионафан
Так я познакомилась с Валентиной Александровной. За какие-то десять минут она рассказала мне всю свою жизнь – как была неверующей, хотя и крещеная, и внучка царского генерала, как беспутно жила, как после войны пришла к вере, как старается не пропускать ни одной службы в Семинарии. А как поют! А какие проповеди!
И действительно, я была очарована всей обстановкой в Семинарии, прекрасными, глубокими проповедями владыки Кирилла, пением хора под управлением иеромонаха Ионафана. Вскоре я познакомилась и с Евдокией Федоровной – подругой Валентины Александровны.
– Евдокия-грешница.
– А как Ваше отчество?
– Вообще-то Хфедоровна, – она говорила с украинским акцентом, – но Вы зовите меня Евдокия-грешница.
Через некоторое время она, чуть смущаясь, сказала: «Мне как-то сподручнее называть Вас на ты».
Все в ней мне нравилось – и неправильная образная речь, и умные, внимательные глаза за круглыми очками, и походка боком, как у мудрой вороны.
Евдокия была для меня образцом поведения христианки в миру. Я видела, как она перебарывала свою страстную натуру даже в мелочах: заставляла себя отводить глаза, чтобы не любопытствовать (делала она это очень смешно), ни к каким разговорам не прислушивалась, замечаний никому не делала, во всем винила главным образом себя.
Вот только с соседями никак не могли наладить отношений мои пожилые подружки.
Я с высоты своей относительной молодости не поддерживала разговоров типа «а я сказала – а она сказала». Умница Евдокия прекратила говорить со мной на эту тему, а Валентину Александровну унять было нельзя.
С легкой руки Евдокии мы стали называть Валентину Александровну Пончиком – за ее всегдашние розовые щечки и миниатюрность (она в молодости обожала балет и мечтала стать балериной). Пончик присутствовала на всех торжественных собраниях в Семинарии, заседаниях, чтениях. Сидела в первых рядах.
Мы