Женя. Александр Етоев

и боялись пуще огня, а Женя волосами гордился.

      Они горели рыжей горой над плоским асфальтом улицы, они грели глаза, они солнцем плавали над толпой, восхищая ее и возмущая.

      Милицейский «козел», что вечно пасся возле сквера у гастронома, всякий раз совал свою морду в рыжую Женину жизнь. «Козла» дразнил этот цвет. «Козел» его ненавидел. «Козел» ему мстил, штрафуя и обривая наголо. Он напускал на Женю комсомольцев-оперотрядовцев, неугомонную свору с зубами навыкате и профилем Дзержинского, вытатуированным на сердце.

      Женя от ментов отворачивался. Он был к ним равнодушен. Он плевать хотел на ораву блеющих козлонавтов, на участкового Грома по прозвищу Пистолет, на алкашей обеего пола, на трусов, фарцовщиков, попрошаек, блядей и прочее местное трудовое население.

      Он жил своей жизнью, Женя. Она была у него одна, и он хотел прожить ее так, чтобы всякая сволочь ему поменьше мешала.

      И он прожил ее так.

      Когда Женя умирал, а умирал он с улыбкой и хорошо, лет ему исполнилось двадцать пять. Капля крови под левым соском темнела, словно родимое пятнышко, и пулю, гладко вошедшую в сердце, так и не отыскали.

      Участковый Гром, стрелявший из своего «макарова», не такой был мудак, чтобы заряжать пистолет шестой заповедью Моисеевой.

      Короткий рассказ о Жениной смерти фантастичен и ненаучен. Но мы сами научены нашей паскудной действительностью, и любая отечественная фантастика, любая дьявольщина и гробовщина так скоро претворяются в жизнь, что трудно подчас сказать, кто кого породил. Фантастика ли жизнь нашу. Жизнь ли наша фантастику. Или они – единое целое, как тело с душой, и разнимая их, получаем гроб, пахнущий тленом.

      Женя… Фамилию его я не знал. Никто не знал, я спрашивал многих. Даже Грома спросил, но Гром, сука порядочная, он уже знать ничего не знает. Из ментов Грома погнали. Но пожалели, обнаружив при медэкспертизе срастание мозговых полушарий и диффузию серого вещества. Посему срока решили не вешать и пристроили Пистолета приемщиком стеклотары в подвале на Баклажанной. Тоже местная власть, чтоб ее.

      Проживал Женя один. То есть в коммуналке, когда по утрам в воскресенье выстраивалась очередь опорожняться, народу набиралось прилично. Конечно, не как в Мавзолей, но человек восемнадцать-двадцать бывало всегда. Это в зависимости от масштабов субботней пьянки.

      Сам Женя не пил. Просто не пил, не хотел. Его блевать тянуло от одного вида воскресной очереди: похмельных пролетариев, мелких конторских служек и их жеванных-пережеванных от рожи до жопы баб. Особенно пугали пустые синие титьки, вываливающиеся из-под махровых халатов.

      Комнатка его, узкая, как челнок, окнами выплывала на двор, на плоскую крышу сарая, по ветхости опиравшегося на забор. За забором жили дохлые кошки.

      Потом на пустыре за забором стали собираться трансляторы. Это были вполне нормальные люди, и никто никогда бы на них внимания не обратил, если бы они не обратили его на себя сами.

      Их долго не замечали. На пустырь выходила лишь часть дворового флигеля – самый его торец. Справа пустырь охраняла хмурая глухая стена, протянувшаяся далеко вглубь квартала. Слева стоял немой корпус фабрики мягкой игрушки. Окна корпуса покрывала такая густая грязь, что даже прутья решетки на фоне фабричной грязи проступали только при ярком свете луны.

      А из шести комнат жилого флигеля, окна которых смотрели на пустырь, в четырех – люди не жили, там сваливали ненужный хлам, в одной жила полуслепая старушка, а еще в одной на втором этаже проживал Женя.

      Но Женя трансляторов заметил не сразу. Так что смотреть поначалу на них было просто некому.