мень,
Он грудь мою тянет, он грудь мою жжёт,
Прорастая цветами любви»
Влад Тень
Вечер застал господина Каригубого в гостях. Гостем-то в сущности и был господин Каригубов, но он этого не подозревал – ему сказали, что «в гости идём», он и пошёл. «Сказали» или даже правильней будет «сказала» ему супруга, которую он немного побаивался, потому, как не помнил где и когда, да и зачем в принципе её приобрёл, «Наверняка за бесценок»– приходило подчас на ум несравненному Ивану Осиповичу, как по батюшке величали, правда, не все, Каригубова. Так вот сидел в гостях Иван Осипович и слушал…
– Вы не представляете, – говорила Инна Арнольдовна, милейшая дама лет эдак пятидесяти пяти, но умело скрывающая свой возраст под личиной сорока девяти летней, что, впрочем, никого не волновало и даже не воодушевляло на большее, а ведь Инна Арнольдовна была не замужем! И ей явно не по нутру приходилось невнимание мужской половины, поэтому она чаще всего и говорила, вероятно, надеясь очаровать эту мужскую половину своим умом, впрочем, весьма незаурядным. – Да! Вы не представляете до чего может дойти человек в своей похоти! Вот возьмите меня, – она слегка замялась, по-видимому, представив на мгновение, что её уже кто-то взял, но тут же с возмущением отсутствия данного факта, продолжала надеющаяся дама.– Я, пока ещё была девушкой, никому не позволяла сказать себе о любви! Это так вульгарно – слышать из уст нахально разнузданных молодых людей признания, о которых они не имеют ни малейшего представления! И, ведь представьте, практически все встречаемые мной в то время молодые люди были именно такими. А сейчас – святое дело, – все стали такими обходительными со мной. Вот, к примеру, Василий…
– Это какой? – пробасила соседка, которая по годам могла бы, и даже сгодилась бы, стать матерью самой Инне Арнольдовне, если бы у той оной не было.
– Ах, Вы будто не знаете! – возмущённо вскинула бровками рассказчица. – Не племянник ли он Вам?
– Васька, что ль? Тот – племянник, да. Грубиян ещё тот, – басок ровно и разрушающе проплыл в воздухе, но ударившись о броню Инны Арнольдовны, сдулся.
– Как Вы можете, Татьяна Михайловна! И не стыдно Вам? Человек, можно сказать только паузу в культурном обществе держать научился, а Вы! – возмущалась защитница неведомого и большей части гостей незнакомого племянника. – Я, и только я видела его хорошие стороны! Он мне и «голубушка» и «тётушка» и чёрт знает что наговаривает! Мне в жизни никто столько нежных слов не сказал!
– И не мудрено: «крокодил после операционного вмешательства», – вплыл в ухо Ивана Осиповича мягкий голос супруги, заставив того нетерпеливо дёрнуться. Смолчав в ответ на это, пусть даже уместное, замечание жены, Иван Осипович впился глазами в Инну Арнольдовну, пытаясь припомнить её фамилию, что смутно торчала где-то между племянником Забойниковым и самой Татьяной Михайловной Лопуховой. «Вспомнил!» – вздрогнул Каригубов. – «Как у них всех фамилии то схожи!» – удивился он про себя. – «Это ж надо жить под такими одинаковыми фамилиями – Забойников, Лопухова и Трубочкина – премилая компания! Вот чёрт, я же нить разговора теряю!» – и, прекратив мыслить, Иван Осипович опять прислушался.
– Ещё когда я была девственницей, – заливалась Инна Арнольдовна, пять бокалов вина явно действовали на неё вдохновляюще. – Я знала, он придёт, он заберёт меня в рай неведомый и прекрасный, где я буду вечно царствовать, сидя…
– На его шее, – опять шепнула жена Каригубова на ухо супругу, сбив настройку на разговор. Он не мог не улыбнуться на замечание жены, но всё же строго зашуршал в ответ.
– Милая, тебе не стыдно?
– Это тебе должно быть стыдно слушать весь этот бред, улыбнулась супруга и, хитро прищурившись, показала один из немногих интимных жестов, которые часто, так некстати, используют семейные пары, намекая на более интересное времяпрепровождение. Иван Осипович незаметно, но с достоинством, показал жене язык и вновь обернулся к престарелым дамам, но к своему сожалению убедился, что Инна Арнольдовна, запрокинув подбородок, похрапывает, сидя на стуле, прямо за праздничным столом.
Часть первая
Эмбрион
I
Когда я был мальчиком, Сологуб мне сказал:
– Ваня, ты слишком много времени проводишь за книгами. Поверь, чтение добра не принесёт! И когда-нибудь ты выроешь большую, глубокую яму, сбросишь туда всю свою литературу, уляжешься сверху и попросишь меня, своего единственного друга: «Давай, Сологубушка!», и я возьму лопату и начну кидать на тебя сверху землю сырую и калёные камни, и похороню тебя вместе с твоими книгами заживо! – при этих словах, Сологуб, мой дядя, смахивал с глаз несуществующую слезу и дико хохотал мне в лицо, так, что становилось жутко. Я плакал, бил его руками и ногами, а он заливался пуще прежнего, норовя приблизить свой раззявленный смеющийся рот поближе к моей перекошенной злобой и страхом физиономии. Это продолжалось, как мне казалось, веками, пока меня истеричного, в полуобморочном состоянии не отрывали от дяди, кололи что-то в руку и укладывали в постель. Причём, Сологуб заглядывал в проём для межкомнатной