город не мог похвастаться, что раз в неделю его улицы не окрашивались кровью то бродяг, то гугенотов, то воров, то слуг, которые воевали со всеми подряд просто ради того, чтобы воевать. Именно поэтому жители Менга, по укоренившейся привычке, кто с мушкетом, кто с бердышом, в то апрельское утро спешили к гостинице, ибо только там, в центре города, можно было наверняка выяснить причину сегодняшних беспорядков.
А у гостиницы их взорам представал молодой человек, чем-то похожий на Дон-Кихота, только юного, восемнадцатилетнего, без лат и копья, без верного оруженосца и пока что без образа прекрасной Дамы в сердце. На юноше были потертая куртка и берет, украшенный подобием пера. По такому головному убору легко было признать гасконца, но и без берета в облике отважного молодого человека сквозили черты, свойственные уроженцам этой славной провинции. У юноши было смуглое лицо, открытый и умный взгляд, тонкий нос с горбинкой, выступающие скулы, свидетельствовавшие о хитрости их обладателя. В первый момент молодого человека можно было принять за сына какого-нибудь фермера, отправившегося в город на рынок, однако длинная шпага, что при каждом шаге ударялась о ноги своего владельца, свидетельствовала совсем о другом.
Кроме того, молодой гасконец мог похвастаться тем, что пустился в путь верхом на коне. Конь его имел столь выдающиеся данные, что поневоле привлекал всеобщее внимание. Юноша ехал на мерине какой-то фантастической желто-рыжей масти. На вид коню можно было дать лет двенадцать, а то и все четырнадцать. Хвост мерина давно облез, и дорога давалась ему весьма нелегко. Конь брел, низко опустив голову, и в день мог бы покрыть расстояние не более, чем в восемь лье. Сознание того, что странная масть лошади может бросить тень и на самого всадника (а в те времена все понимали толк в лошадях), сильно задевало гордость молодого гасконца, имя которого, к слову сказать, было д’Артаньян.
Дело в том, что странная лошадь была прощальным даром д’Артаньяна-отца своему сыну. И, хотя было совершенно очевидно, что конь вряд ли стоит больше двадцати ливров, слова, которыми отец напутствовал юношу перед отъездом, были бесценны.
– Сынок! – обратился к д’Артаньяну отец. – Я даю тебе с собой пятнадцать экю, добрые советы и коня. Этот конь появился на свет в нашем доме около тринадцати лет назад. Все это время он служил мне верой и правдой, а это уже кое-что да значит, и должно и в тебе вызывать уважение. Не продавай его, что бы ни случилось, жалей, как жалел бы старого и верного слугу. Когда же тебя примут при дворе – а я не сомневаюсь, что тебя примут при дворе, ведь ты отпрыск древнего и уважаемого рода, – храни пуще глаза честь наших близких, не покоряйся никому, кроме короля и кардинала, а путь себе пробивай единственно мужеством. Вступай в бой по любому поводу, ибо, поскольку дуэли теперь запрещены, нужно иметь в два раза больше мужества, чтобы драться на дуэли. Матушка снабдит тебя в дорогу чудодейственным бальзамом, секрет которого известен только ей. Бальзам этот способен врачевать любые раны, кроме сердечных. Надеюсь, ты будешь жить счастливо. Мой долг только указать тебе пример для подражания, направить к человеку, который некогда был нашим соседом и которому я очень доверяю. Я дам тебе рекомендательное письмо к господину де Тревилю, капитану мушкетеров. Его весьма ценит король и немного побаивается кардинал, а этот достойнейший человек вообще мало кого боится. Я знаю, что господин де Тревиль, теперь богатый человек, начинал в Париже, как и ты, почти без гроша в кармане. Уверен, он не оставит тебя своим покровительством. Отдай ему мое письмо и действуй так же, как он.
После всего сказанного отец вручил сыну собственную шпагу, расцеловал и благословил.
Прощание с матерью длилось дольше и показалось д’Артаньяну нежнее – не потому, что отец меньше любил его, а потому, что внушал сыну: чувствительность не пристала мужчине. Надо сказать, что сам молодой гасконец при прощании с матерью пролил немало горьких и искренних слез, что, конечно же, характеризует его с самой лучшей стороны.
Итак, пустившись в путь со всеми дарами родителей, а также с изрядным запасом запальчивости, д’Артаньян каждую улыбку воспринимал как оскорбительную усмешку по адресу своего коня, а то и чего доброго, по своему адресу. И все же, несмотря на весьма воинственные намерения молодого человека, ни разу, пока он ехал от родного Тарба до Менга, ему не пришлось вынуть шпагу из ножен. Однако, у ворот «Вольного Мельника» д’Артаньян заметил высокого дворянина с надменным и неприветливым лицом. Молодой гасконец напряг слух и уловил, что дворянин с важным видом перечислял двум почтительно его слушавшим спутникам достоинства клячи д’Артаньяна. Слушатели при каждой фразе разражались хохотом.
Юноша решил, что первым делом надо как следует рассмотреть лицо нахала, который осмелился высмеивать его столь откровенным образом. Перед ним стоял человек лет сорока, одетый в мятый, видимо, долго пролежавший в сундуке, фиолетовый камзол. Лицо у него было бледное, нос крупный, а черные усы аккуратно подстрижены. Д’Артаньян был тонкий наблюдатель и инстинктивно почувствовал, что этот незнакомец, возможно, сыграет в его жизни не последнюю роль.
– Эй! – закричал д’Артаньян, от гнева сразу позабыв все гордые и высокомерные фразы, которые готовился бросить в лицо