туристы, они в ней души не чают, где ещё можно так быстро потратить деньги, как не в этом восточном городке. Воспоминаний, потом, на целый год. В самой же Хайфе, особое отношение к «русским», за созданный для города имидж
. Нигде, ни в одном городе Израиля, ты не встретишь такого обилия русскоязычных евреев, как здесь.
– Я вас умоляю… Здесь вам не Дерибасовская… Вы не подскажите, как проехать на Ерусалим?
Хайфа, вполне современный город, но приезжие игнорируют магазины, супермаркеты и бутики. Сами туристы превратили город в базар, одни прилетают чтобы купить, другие – продать. Хайфа из туристического центра, незаметно превратилась в продолжение одесского «Привоза», где широкие тротуары превращаются в торговые ряды. Вы никогда не видели еврейскую матрёшку? Вы очень много потеряли. Приезжайте в Хайфу, здесь всё завалено еврейскими матрёшками. Я убедился на собственном примере, когда, чтобы отвязаться от надоедливого торговца, купил за бесценок сборник Израильской поэзии. Меня поразило, что первый поэт был Айвазовский, второй Левитан, а третий – Попандопуло (Псевдоним, наверное). Моя подруга выхватила книжку, её удивило, что местные стихоплёты пишут на арабском. При доскональном изучении этого творчества, с привлечением знающих людей – эта поэзия оказалась графиком движения прогулочных катеров по реке Нил за прошлый год. Вам нужно это расписание? Мне тоже. Зато оформление! Любая редакция позавидует. И, всё же, Хайфа отличается от Одессы, здесь люди радуются, правда ходят без английского сыра, но не с такими грустными фейсами. На Родине все Одесситы жалуются друг другу: в трамвае, на кладбище, в театре. Им всё не нравится, всё не так. Все чем-то недовольны. Вспомнил, как мой друг встретил одноклассника, не виделись со времени окончания школы, он его не узнал. Мой друг воспринял это с такой обидой, как будто, одноклассник виноват в том, что его не расстреляли при оккупации города, и всё из-за того, что его не узнали.
– Боня, я действительно так плохо выгляжу или им кажется, таки.
Мой друг набивался на комплимент, крутился перед мной, как – будто я зеркало. Он действительно выглядел, на «пол шестого», но я не стал добивать его. В Одессе, если семье хватает ума, на хлеб с маслом, и ты покупаешь талон на трамвай, никогда нельзя говорить правду, этим ты можешь обидеть весь город, и в лучшем случае, тебя загонят на дом профсоюзов, а в худшем – на старое еврейское кладбище. В Одессе, лучше не разговаривать с посторонними, так лучше для здоровья. Мой сосед, что объяснил одному проезжему из Жмеринки, как пройти на улицу Двадцать второго съезда КПСС, до сих пор не вышел из реанимации. Я его спросил:
– Дядя Жора. И что ты ему такое сказал?
Тот клялся – ничего подобного! Я сколько живу в Одессе, никогда не встречал такой улицы. Я ему и сказал, подойди к любому гою в форме полицейского, и он тебе всё объяснит. Я же не виноват, что этот шумер всё перепутал, назвав блюстителей порядка, геями. Они ему и так, целую ночь всё объясняли, доходчиво, даже увезли в свою «голубую устрицу», где учили его маршировать по камере, как, таки, по одесским бульварам. Шумер злопамятным оказался. Я к соседу в больницу за долгом приходил, он мне и посоветовал, скопить денег и не пожалеть – хоть раз слетать в Израиль и побывать в Хайфе.
– Тогда Боня, ты проживёшь жизнь не зря.
Я и поверил. С этого момента у меня выработалось защитное свойство – никогда не верить землякам. И ещё одно: меня всю жизнь обижали, издеваясь над инициалами и фамилией, меня даже отчим называл грязным, вонючим скунсом. Мальчишки со двора, через день вылавливали меня в переходах, и задавали трёпки. Маме надоело латать мои вечно порванную одежду, и слушать мои неудачные оправдания. Я помню. Мне было тринадцать лет, я хотел быть не умным, а сильным – очень сильным. Возле киностудии, где работала мама костюмером, открылась секция каратэ. Она, чтобы не вытирать кровь из моего носа, и не тратить казённый йод на многочисленные ссадины и тумаки, записала меня туда. Теперь моя жизнь стала вдвойне невыносимей: сначала, после школы меня раскатывали по матам, в спортивном зале, пересчитывая все косточки худенького подростка, а потом, в подворотне меня ждали пацаны. Мне, потом, в жизни, часто приходилось писать автобиографии, и везде я расписывал своё «счастливое и беззаботное детство». У меня, абсолютно, не было склонности к музыке и к иностранным языкам. Отчим от нас ушёл, через полгода, потом родилась Вера. Нам, как-то не везло с отцами, кроме мамы у нас никого не было, а у неё не было на нас времени. По ночам мама шила что-то, к репертуару театра, а в выходные занималась переводами. Родители маме дали хорошее образование, у неё был дар; а я, с трудом заканчивал восьмой класс и не знал, то ли в училище мне идти (по – нашему – бурса), или продолжать своё образование до среднего. Занятия спортом так и не научили меня драться, зато защищаться я мог чудесно. У меня была гибкость, пластика и рост. Мама устала перешивать мою одежду. В секции меня назвали Змей, эта кличка вскоре поползла по всему городу.
– На вашего Змея нет управы. Ваш Змей моего мальчика побил.
Мама терпеливо выслушивала жалобы соседей. Не знаю, может в душе, она гордилась мной, надо отдать должное, мама никогда не жаловалась никому, даже отчиму. А я терпел, потому, что хотел быть сильным. И