Буржуазная Пасха. Аркадий Аверченко

ездельника – Громова.

      – Что это за разговоры, черт возьми, – закричал он. – Дадите вы мне спать или нет?

      – Это Подходцев, – сказал Клинков. – Все время тут разговаривает.

      – Да что ему надо?

      – Он уверяет, что ты недалекий парень.

      – Верно, – пробурчал Громов, – настолько я недалек, что могу запустить в него ботинком.

      Так он и поступил.

      – А ты и поверил? – вскричал Подходцев, прячась под одеяло. – Это Клинков о тебе такого мнения, а не я.

      – Для Клинкова есть другой ботинок, – возразил Громов. – Получай, Клинище!

      – А теперь, когда ты уже расшвырял ботинки, я скажу тебе правду: ты не недалекий человек, а просто кретин.

      – Нет, это не я кретин, а ты, – сказал Громов, не подкрепляя, однако, своего мнения никакими доказательствами…

      – Однако, вы тонко изучили друг друга, – хрипло рассмеялся толстяк Климов, который всегда стремился стравить двух друзей и потом любовался издали на их препирательства. – Оба кретины. У людей знакомые бывают на крестинах, а у нас на кретинах. Хо-хо-хо! Подходцев, если у тебя есть карандаш, – запиши этот каламбур. За него в журнале кое-что дадут.

      – По тумаку за строчку – самый приличный гонорар. Чего это колокола так раззвонились? Пожар, что ли?

      – Грязное невежество: не пожар, а Страстная суббота. Завтра, милые мои, Светлое Христово воскресенье. Конечно, вам все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, а моей душеньке тоскливо и грустно, ибо я принужден проводить эти светлые дни с отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчас со своими куличами, крашеными яйцами и жареным барашком. Бедная женщина!

      – Действительно, бедная, – вздохнул Подходцев. – Ей не повезло в детях.

      – А что, миленькие: хорошая вещь – детство. Помню я, как меня наряжали в голубую рубашечку, бархатные панталоны и вели к Плащанице. Постился, говел… Потом ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священник впервые скажет: «Христос Воскресе!»

      – Не расстраивай меня, – простонал Громов, – а то я заплачу.

      – Разве вы люди? Вы свиньи. Живем мы, как черт знает что, а вам и горюшка мало. В вас нет стремления к лучшей жизни, к чистой, уютной обстановке, – нет в вас этого. Когда я жил у мамы, помню чистые скатерти, серебро на столе.

      – Ну, если ты там вертелся близко, то на другой день суп и жаркое ели ломбардными квитанциями.

      – Врете, я чистый, порядочный юноша. А что, господа, давайте устроим Пасху, как у людей. С куличами, с накрытым столом и со всей, вообще, празднично-буржуазной, уютной обстановкой.

      – У нас из буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много ли в ней уюта?

      – Ничего, главное – стол. Покрасим яйца, испечем куличи…

      – А ты умеешь?

      – По книжке можно. У нас две ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой.

      – Здорово удумано, – крякнул Подходцев. – В конце концов, что мы не такие люди, как все, что ли?

      – Даже гораздо лучше.

      II

      Луч солнца освещал следующую картину: Подходцев и Громов сидели на полу у небольшой кадочки, в которую было насыпано муки, чуть не доверху, – и ожесточенно спорили.

      Сбоку стояла корзина с яйцами, лежал кусок масла, ваниль и какие-то таинственные пакетики.

      – Как твоя бедная голова выдерживает такие мозги, – кричал Громов, потрясая поваренной книгой. – Откуда ты взял, что ваниль распустится в воде, когда она – растение.