Николай Гарин-Михайловский

На практике


Скачать книгу

ромадного вокзала.

      Полдень.

      На запасном пути на площадке раскалённого чёрного паровоза в одном углу на перилах сидит унылая фигура с большим красным носом машиниста.

      Пропитанный салом картуз съехал на затылок и точно приклеен к голове. Куртка, штаны когда-то иного, а теперь такого же, как окружающий уголь, чёрного цвета, тоже пропитаны и лоснятся салом. Запах этого сала тяжёлый, одуряющий. Масло и сало везде: в машинках, на площадках, на стойках, на руках. Пучки пакли, род утиральника – тоже в сале и вытирание рук – только самообман. Этой паклей я – другая фигура на площадке паровоза, в другом углу, виновато и бесполезно, чтобы только что-нибудь делать – тру свои руки.

      Я – студент-практикант.

      Первый день моей практики. Только что кончили маневры и полчаса, час мы будем стоять так: на припёке, с полупотухшим паровозом, который, как какое-то громадное грязное замученное животное, теперь отдыхая, тяжело сопит.

      Машинист Григорьев мрачно смотрит вниз. Вся его фигура судьи красноречиво говорит: «ну, что ж теперь будем делать?»

      Я понимаю и сам, что дело из рук вон плохо.

      Нас на паровозе всего двое: он – машинист и я – кочегар.

      Но собственно это «я – кочегар» один звук. Я даже лопаты в руках держать не умею. Этой лопатой надо перебросить из тендера в топку до трёхсот пудов угля в сутки. Кроме лопаты, много других инструментов, которыми тоже надо уметь владеть и систематично поспевать делать накопляющуюся работу.

      Резак, например. Добрых полторы сажени, чуть ли не пудовой металлический стержень с загнутым остриём на конце.

      Лёжа на животе под паровозом, держа один конец этого резака в руках, надо другим, пропуская его между колосниками топки, подрезать накопляющийся там шлак.

      Подрезать для того, чтобы проходил воздух, иначе гореть не будет, а тогда не будет и пара, как не будет его, если не уметь бросать в печку уголь так, как его надо бросать, к краям потолще, к середине тоньше.

      А я бросаю как раз наоборот. И кажется вот-вот хорошо и опять на середину и опять мрачно говорит Григорьев:

      – Могила!

      И он раздражённо опять вырывает из моих рук лопату.

      Ловко летит с лопаты уголь и белое пламя топки почти не краснеет, а у меня от одной лопаты и дым и красное пламя, – всё признаки не полного сгорания. И сейчас же манометр падает и работать нечем, а тут как раз надо воду качать, надо сало спускать в маслёнках, надо новое наливать, надо чинить расхлябавшиеся подшипники, тормозить паровоз, кричать составителям и зорко следить, чтобы не стукнуть друг с другом те задние, где-то в бесконечном отдалении вагоны. Всё это надо делать мне и всё это делает, кроме всех своих других обязанностей, Григорьев и после каждой сделанной за меня работы, он всё тем же безнадёжным долбящим голосом говорит:

      – Так, так… А кто ж работать будет?

      И как раз в это время где-то там сзади: бух-тах-тарарах с какой-то всеразрушающей силой стукаются вагоны и кажется в щепки летят. Григорьев хватается за регулятор, штайер кричит дико: «Тормоз». Я бросаюсь к тормозу, отчаянно верчу, но не в ту сторону – я растормаживаю, вместо того, чтобы затормозить.

      – А-а-а!

      В этом «а-а-а», в этой поднятой ноге, в руках, схватившихся за голову, всё бессилие, вся злоба, всё бешенство несчастного. Каторга, из которой каким-то порывом он хотел бы унестись и сразу забыть этот проклятый паровоз, роковые выстрелы стукающихся вагонов, дурацкую фигуру оторопевшего никуда негодного своего помощника.

      И опять кричит он в отчаянии:

      – Да что ж это наконец?.. Шутки шутить, что ли, мы будем?

      Тошно. Провалиться. Убежать сейчас и не возвращаться. Да вот… Ехал на практику, выбрал самую тяжёлую, был горд сознанием предстоящего чёрного труда.

      Унылая фигура Григорьева скрючилась и застыла. Я всё также тру руки паклей. Лучше бы уже ругался.

      – Нагортайте угля.

      И, не дожидаясь, пока я соображу новое непонятное для меня распоряжение, Григорьев уже хватает лопату, взбирается на задний край тендера и начинает оттуда подбрасывать уголь к топке.

      И я взбираюсь за ним и, поняв, чего от меня хотят, говорю смиренно:

      – Позвольте мне.

      Боже мой, с каким колебанием передаётся мне эта лопата. Какое презрение ко мне. Точно это фельдмаршальский жезл, а я презреннейший из трусов.

      Когда около топки образовывается порядочная горка, Григорьев через силу говорит:

      – Ну… Ступайте обедать.

      Я спускаюсь с паровоза на землю и робко спрашиваю:

      – Вы не можете сказать мне, где здесь можно пообедать?

      Григорьев говорит, отвернувшись:

      – Направо из ворот: написано на вывеске. Да не сидите там три часа.

      Я шагаю. Новенькая парусиновая блуза уже вся в пятнах, слой угольной пыли на ней, на лице, волосах. Пот струйками пробивает в ней дорожку по щекам. Я стираю этот пот и чувствую, что размазываю на лице грязь. На зубах