дуваемая ветрами каменисто песчаной пустыни Гоби становились всё необузданнее, порывистее воинственные племена, говорящие на одном языке. Пассионарность, огонь пассионарности, как явление интересное, неординарное, необыкновенноевозникал, рождался в душах степных кочевников этих на данный момент чрезмерно воинственных племён. Но ведь было такое когда-то…
Примерно за восемьсот лет до описываемых событий из этих же степей Центральной Азии, от берегов Селенги в третьем, четвёртом веках нашей эры поднималисьвоинственные племена хуннуд –люди, тогда и ныне в переводе с монгольского, бурятского, калмыцкого, как называли себя сами, что на разных языках произносилось со схожим звучанием и транскрипцией: hunnen, сюнну, гунны…, что поднялись и пошли далеко на запад в сторону предзакатного солнца, переворошив там вековые устои, свершив такое Великое переселение народов, что старались укрыться народы западной стороны от неведомых воинов из Азии. И были тогда у них достойные вожди, и выделился тогда один выдающийся лидер – тот самый Аттила, что потряс самую великую державу – великую империю Рим. И увидели тогда, узнали тогда досель непобедимые римские легионы достойного противника в военном отношении и поразились.
Цикл в восемьсот лет определённый историком Львом Гумилёвым от одного пассионарного взрыва до последующего. И в этом двенадцатом веке по календарю григорианскому вожди, ханы достойные, посреди которых выделились Хабула-хан, Амбагай-хан, да и души других вождей уже подвергались огню энергии пассионарности. И прошла первая волна, будто предвестницей чего-то огромного, ошеломляющего, такого всесокрушительного цунами в мировой истории. И будто ждала земля этой части Центральной Азии какого-то ещё пока неведомого, пока таинственного лидера, вождя, хана в своей истории, что когда-то давно, давно и вздыбилась ураганным ветром сокрушительным на запад до самых, самых земель великой империи Рима.
В один из дней тех лет второй половины двенадцатого века в давящем пекле жаркого лета раскалённый зной простирался от горизонта к горизонту, там, где всегда смыкается иссиня лазурный купол с цветистыми холмами бескрайних степей. Зимой же другая противоположность, что всегда характерна бушующим холодным ветром, пургой снежною, что нещадно пронизывает до самых костей. Но, то в ночи и дни холодной зимы, а ныне, же, в самом зените знойного лета от жары попрячется в поисках тени всякая живность диких степей, и птицы не взлетят. И воздух вибрирует волнами, реющими волнами того же распалённого зноя, не щадящего, давящего. Но кого несёт в тишине истомлённой?
То спешит гонец Тогорил-хана – вождя племени кэрэитов к его анде, названному брату по имени Есуге-багатур, что ныне вождь племени тайчиут, ныне отважный воин из рода борджигин.
Скакун и всадник, как едино исторгающее пламя едино кровной сути, над расцветшими травами, цветами пёстро полевыми, посреди которых и отличится редкий улаалзай, цветок лилии, ясно багровым светом откровенности чисто первозданной. И вряд ли он предъявит аллюром в тишине пустынной степи чьему-либо восхищённому взору неистовый, но плавно парящий полёт изысканных граций в искрах трепетно волнующих мгновений. О, бескрайность степей Центральной Азии!
Неказистый, но жилистый конь малого роста не искромётностью копыт над стелющими травами, над пестротой цветов полевых подминает порывом упрямым травы за травами, приближая и приближая…
Уж сверкает синевой река Онон у урочища горы Делюн-Болдок, тихо течение его. И много юрт белеет, отливаясь волнами давящего зноя. И встречный всадник, кажется совсем ещё мальчонка, также переливается волнами, отражением распалённого зноя. Он приближается, он совсем близко.
Взбрыкивает вдруг нежданно конь под седлом гонца Тогорил-хана, едва удержишься, будто и чует запах змеи – неотвратимо противоположного существа под покровом Вечного Синего Неба. Но ни одна змея не ужалит в степи пропахшего конским потом. Но видит он, гонец, устремлённый взгляд этого мальчонки, который, может, чуть и выше тележной оси. Вглядывается гонец. И вот он на пути его…
О, Вечное Синее Небо! Лучше бы не делать этого никогда…
То есть ли отсвет от бездны ада? Он вглядывается в неё, он видит это, и потому дрожь ударит по телу заиндевевшему, и взбудоражит сердце, что и забьётся, затрепыхается беспокойно, подобно птице крохотной от взгляда орлиного, и оцепенеет позже, подобно мыши полевой от глаза змеи. Зелёный отсвет иного взора вонзит, пронизывает насквозь, будто и вывернет дух наизнанку.
То есть ли это сам зловещий блеск от лезвия истины таинственно непознанной, её сверкание страшное? Степь, земля уйдёт, уходит из-под ног, обдавая ознобом стылым в самом пекле тягуче давящего зноя. Уж лучше и убраться поскорее, унестись пролётным облаком от неведомой долины ада, каковой и есть застылый взгляд мальчонки.
Потому и постарается проскочить быстрее, но наберётся решимости, обернётся и спросит:
– Я вижу юрты Есуге-багатура, вождя племени тайчиут?
– Да, – кивает в ответ мальчонка.
– Чей же ты сын будешь?
– Есуге-багатура.
– Как звать тебя, досточтимый сын вождя племени тайчиут?
– Темучин.
***
Неумолимое